Над Москвою небо чистое - Семенихин Геннадий Александрович - Страница 60
- Предыдущая
- 60/113
- Следующая
– Лично я уважаю жен, у которых характер крупный. Жена с таким характером в любой беде или радости тебе верный спутник. Если даже разлюбит тебя и кто-то еще на пути у нее повстречается, будьте уверены, новое чувство у нее будет не дешевое, не копеечное. Такая всегда напрямик мужу выложит: дескать, дорогой Ваня или там Сережа, сгорела любовь, и баста. И все обойдется без лжи и притворства. Но зато если такая любит, так уж крепко, по-настоящему, и пусть хоть десять донжуанов вокруг нее увиваются, все равно бесполезно. Но есть и другая категория: мелкота, плотички. Так эти – тьфу! – Стогов с присвистом чихнул, тыльной стороной ладони смахнул с глаз слезинку, потом достал из кармана пачку папирос, щедро предложил всем закуривать.
Курчавый Барыбин, захлопнув дверку буржуйки, повернулся к летчикам.
– Вот у нас в Чкаловском училище был случай, – начал он. – Курсант учился, по фамилии Поцелуйко. Вот, скажу вам, донжуан. Даже к поповской дочке сумел подъехать! Дело у них далеко зашло, жениться надо. А как быть, если его за связь с дочерью служителя культа из комсомола шуганут? Так он что сделал. Кого-то как-то уговорил, и в загсе ему штамп на продаттестате поставили. Во как расписался!
Алеша без особого интереса прослушал нехитрую историю обмана поповской дочери и вдруг почувствовал, что от всех этих рассказов ему становится не по себе. Почему-то всплыло в памяти лицо медсестры Вари, оттолкнувшей майора Стукалова, и стало еще обиднее оттого, что весь вечер друзья по землянке говорят только об изменах и обманах. Алеша не видел, что за ним внимательно, с грустью наблюдают черные глаза его комэска. Он вышел из землянки, не заметив, как следом неслышной, кошачьей походкой вышел и Султан-хан. Горец неожиданно вырос за спиной у Алеши – тот даже вздрогнул. Рука Султан-хана легла ему на плечо.
– Чего пугаешься, джигит? Чего ушел из землянки?
– Подышать захотелось, – ответил Алеша и действительно с наслаждением вдохнул клубящийся туманный воздух. Но Султан-хан рассмеялся.
– Врешь, Алешка. Я же за тобой наблюдал. Тебе мужицкий разговор не понравился.
– Не понравился, – признался Алеша. – Это ведь все неправда! Неужели мы, мужчины, не верим в женскую верность? Ну скажите мне, товарищ капитан.
Султан-хан медленно выбил из трубки пепел, снова набил ее табаком, зажег и сунул в рот, покривленный горькой улыбкой.
– Нет, Алешка, ты их не суди так строго. Это они от одиночества и от плохой погоды языки чешут. А на самом деле они не такие. Они умеют быть нежными. Почти у каждого из них есть женщина, за которую он в огонь и в воду готов, которой верит.
– А у вас такая есть, товарищ капитан? Огонек разгоревшейся трубки вырвал из темноты тонкие ноздри и губы, улыбнувшиеся печальной улыбкой.
– Есть, Алешка…
– Значит, вы счастливый, – потеплевшим голосом сказал Стрельцов. – Война закончится, встретитесь.
Капитан вынул изо рта трубку, резко взмахнул рукой. Огонек описал полукруг.
– Нет, Алешка, не встречусь, – ответил он глухо.
– Почему?
– Убьют меня, дорогой Алешка. Вот увидишь, убьют, – зашептал горец, охваченный внезапным порывом, и Стрельцову стало страшно оттого, что это говорит человек, в чью смелость и презрение к смерти так верит он сам и его друзья. – Ты не удивляйся, Алешка, – продолжал Султан-хан с той же мрачной решимостью. – Султанка, как собака, все чует. Я, когда на войну пошел, сразу себе сказал: один Султанка стоит двадцати фашистов. Пятнадцать я уже уложил. Буду и дальше бить. Но где-то живет проклятый Ганс или Фриц, который и меня уложит в воздушном бою.
Стрельцов с удивлением смотрел на капитана и радовался, когда Султан-хан попросил:
– Иди погрейся в землянку, Алешка. Иди, я одни хочу остаться, подумать.
…Султан-хан сделал несколько шагов вперед, ошеломленно спросил самого себя: «Что я ему наговорил, зачем? Только испугал паренька. А он-то считал мен! несгибаемым».
Обхватив руками плечи, стоял Султан-хан, вглядываясь в ночной аэродром. Тонкими пальцами он нащупывал на своих плечах уплотненные язвочки. Их было уже пять. «Если бы кто знал! – с тоской, едва сдерживая стон, шептал горец. – Если бы хоть кто-нибудь знал!»
Он был сейчас совершенно одинок в туманном месиве, опустившемся на землю, – один со своей тайной. Он твердо решил не сообщать ее ни одному человеку. Нет, ни Лена Позднышева, ни Боркун, ни Алеша Стрельцов – никто не должен знать, как жестоко наказала судьба Султан-хана. Быть на всю жизнь пораженным тяжелой малоизвестной болезнью, носить на своем теле ее следы и ждать появления новых – это выше его сил.
Еще в Вязьме – об этом никто не знал – Султан-хану удалось попасть к профессору, крупному специалисту-дерматологу. Профессор эвакуировался с запада и жил проездом у своих родственников. Вся квартира была заставлена чемоданами и узлами. Седой, среднего роста человек с мрачной складкой у рта, увидев его, не без иронии спросил:
– Вы что, капитан, решили облюбовать нашу квартиру под штаб? Хотя нет, я и забыл, что летчики отступают на новые аэродромы впереди мирного населения. – Рассмотрев на пыльной гимнастерке боевые ордена, он несколько смягчился. – Тэк-с… сколько же вы их сбили?
– Пятнадцать, – тихо ответил капитан.
– Тэк-с. Неплохо. Ну а ко мне зачем пожаловали?
– Хочу, чтобы вы меня осмотрели.
– Ну, раздевайтесь, – безразлично пожал плечами профессор.
…Минут через десять Султан-хан вновь стоял перед ним одетый, а пожилой врач угрюмо смотрел на него.
– Сколько вам лет, капитан?
– Двадцать четыре.
– Двадцать четыре. Совсем еще юноша. – И жестко спросил: – Правду узнать хотите?
– Да, – ответил горец.
– Вы очень опасны.
– Для других?
– Нет, для себя. У вас тяжелая форма нервной экземы… Надо немедленно бросить летную работу и лечиться. Иначе болезнь приведет к полному нервному истощению, и даже сердце может сдать в полете.
– Сколько нужно лечиться? – глухо спросил горец.
– Годы.
– А воевать! Кто будет за меня воевать, я спрашиваю! – выкрикнул капитан. Потом сказал хриплым шепотом: – Значит, это неизлечимо.
– Иногда – да, – последовал ответ.
- Предыдущая
- 60/113
- Следующая
