Афганская бессонница - Костин Сергей - Страница 40

Я похолодел. Вдруг кому-то придет в голову та же мысль, что только что пришла мне? Я ведь мог в последний момент выбраться из вертолета именно потому, что это я подложил туда взрывное устройство, чтобы убрать кого-то. Ну, собственно, понятно кого — Фарука! Который начал меня подозревать и мог этим с кем-нибудь уже поделиться. Хотя, нет! Такая мысль могла появиться только в моем бредовом сознании. Мне было гораздо выгоднее уносить ноги из этой страны, пока не стало слишком поздно. Как, кстати, мне и советовал мой внутренний голос. Что-то он, кстати, примолк? Знает, собака, кто его спас!

Мы уже вышли со двора мечети и шли к базе Масуда. Слева от нас горела казарма: в розовом зареве вились сизые клубы дыма и потрескивали искры. Мы шагали посреди улицы, не прячась — при артобстреле это бессмысленно. Кстати, интенсивность его начала стихать — видимо, снарядов было не без счета. Означает ли это, что талибы вот-вот перейдут в наступление? Иначе какой смысл давать противнику прийти в себя!

Командир Гада тоже напряженно о чем-то думал. Он выразил плод своих размышлений в одном слове:

— Замарод? Изумруд?

Я махнул рукой в сторону неба:

— Вертолет, Фарук, замарод. Кульш беханоман!

Кульш — «всё» по-арабски. Я надеялся, что и на дари есть что-то похожее. А второе слово — «беханоман» — я успел выучить здесь. Хана, по-нашему!

Гада забеспокоился. Я попытался, как мог, успокоить его, что в нашей договоренности это ничего не меняло.

— Сын твой, песар, ОК, хуб. Пайса — тоже хуб, — заверил его я. — А остальное — мехтуб!

Как хороший мусульманин, это арабское слово — «Так было написано!» — командир Гада знал.

— Мехтуб! Мехтуб! — глубокомысленно, сведя черной скобкой густые брови, согласился он.

Мы дошли до базы. Двое часовых у въезда болтали, сидя на ящиках. Они сделали нам приветственный жест рукой и вернулись к разговору. Похоже, продолжающийся обстрел никак не мешал налаженному быту.

База казалась вымершей. Посередине двора зияло несколько воронок от снарядов. В крыше продолговатого здания, где работал Масуд, тоже была пробоина, но, видимо, огонь сразу потушили. Похоже, отсюда выехали и штаб, и большая часть бойцов, занявших свои позиции на передовой.

Однако в штабной комнате ничто не изменилось. Увидев меня, парнишка вскочил. Он явно знал, что вертолет разбился, но что я не полетел.

— Душанбе?

— Душанбе, лёт фан!

Парнишка улыбнулся себе под нос. Он уже тоже слышал о единственном в Талукане человеке, который употреблял этот жеманный языковый анахронизм.

Лев принял звонок мгновенно, как если бы он его напряженно ждал.

— Паша! Ну, слава богу! Я был уверен. Я знал, что ты без ребят не полетишь. Господи, я был уверен.

— Подожди, подожди! Ты уже знаешь про вертолет?

— Конечно! Все знают. Только списков еще никаких нет. И все знают, что у вас там началось.

— Началось. — Я отвел трубку от уха. — Слышишь?

Талибы перенесли обстрел куда-то севернее, но ухало различимо. Еще как различимо!

— Слышу! Ты давай там поаккуратнее! Значит, ребят не нашли?

— Нет! А теперь, как понимаешь, и искать никто не будет.

Гада стал проявлять признаки нетерпения.

— Ну а с кассетами хоть все в порядке? — спросил я.

Лев замялся:

— Ты понимаешь… Короче, борт сегодня был, но кассет они не привезли.

Этого мне только не хватало!

— А ты звонил по тому телефону, который я тебе дал?

— Раза три! Похоже, уже надоел.

— И что говорят?

— Говорят, завтра.

Фардо! Везде одно и то же! Гада вопросительно смотрел на меня. Я отрицательно покачал головой.

— Он рядом с тобой? Ну, маршрут?

— Да нет, какой смысл! Он все равно ничего не сможет подтвердить.

Что случилось с Бородавочником, почему он тянет? Номер его мобильного телефона я, разумеется, помнил. Эсквайр менял телефон каждые три-четыре месяца, но все же риск был. У Северного альянса в Москве было посольство, следовательно, резидентура. Что стоит такому московскому Фаруку дать пятьдесят долларов какому-нибудь мальчику или девочке в МТС или Билайн и попросить узнать, кому принадлежит номер телефона, по которому регулярно звонят, он скажет, что, например, его жене? И если этого номера нет в списках, как это и должно быть, тем более мой звонок в Москву будет подозрительным. Так что лучше оставить эту возможность на крайний случай.

— Лева, ты звони туда понастойчивее, не стесняйся. Прямо сейчас звони! Передай, что если завтра кассет на месте не будет, пусть он считает, что мы с ним попрощались.

— Так и сказать?

— Так и скажи!

Гада протянул руку к трубке. Я снова помотал головой — твоего сына там нет. Мы попрощались с Левой, и я вернул трубку парнишке. Командир Гада смотрел на меня в упор, и взгляд его не предвещал ничего хорошего.

Главная проблема возникла там, где я ее совсем не ожидал.

Как-то, еще в гостинице «Таджикистан», Димыч рассказал одну историю из своей афганской эпопеи, которая не шла у меня из головы.

Их окружили духи на каменистом холме, где из укрытий были только большие валуны. Деваться десантникам было некуда, но афганцы, видимо, боялись, что утром прилетят вертолеты с подкреплением, и они их упустят. Поэтому бой продолжался, и когда уже стемнело. Ребята отступали все выше и выше, пока не оказались на вершине холма. Димыч понял, что здесь они все и полягут.

В какой-то момент он откинулся назад, чтобы достать последний магазин для «калашникова» из лифчика. Они сами шили такие жилеты с большими карманами, в которых носили боезапас и всякие другие полезные для войны вещи. Так вот, Димыч откинулся на спину и вдруг заметил в небе светящуюся точку — самолет. Он летел в десяти километрах над землей, но эти десять километров представляли собой границу между двумя мирами. Димыч живо вообразил, как там сейчас люди, какие-нибудь пассажиры рейса Ташкент — Дели, ужинают, переговариваются, слушают музыку, кто-то флиртует, стюардесса разносит выпивку. А здесь, под их ногами, звучат очереди, несколько его товарищей убиты, да и сам он ранен и уже ни на что не надеется.

Я сейчас испытал нечто подобное. Вот Лев повесил трубку и пошел в наш подвальчик. Закажет себе люля-кебаб, овощной салат, сто граммов водки, пару пива и будет там тихо переживать за нас. А я повесил трубку и не знаю, буду ли я жив через час, к утру, да и просто через пять секунд. Я посмотрел на часы — без двадцати два.

Я поблагодарил паренька, и мы с Гадой вышли во двор. То ли талибы получили новые разведданные, то ли, отбомбив один сектор — наш, — они перешли на другой, но зарево сейчас висело над северными кварталами.

Мы были на южной окраине и из-за отсутствия домов могли наблюдать за процессом целиком. Правда, больше ушами, чем глазами. Вот слева, за холмом, раздается крепенький энергичный «бух». Дальше поворачиваем голову, пользуясь, как радарами, своими ушами. Вой конкретный, зловещий, отдающийся где-то в корнях зубов. Вот слева, за домами, взрыв, и еще один отблеск пламени добавляется к зареву. Я представил себе, что там сейчас творилось — талибы били прямо по жилым кварталам.

Командир Гада взял меня за локоть. Его лицо стало каким-то рельефным — прорезались тени под глазами, ушедшими еще дальше в глубь черепа, щеки тоже ввалились, обозначив скулы. Теперь это привлекало взгляд даже больше, чем желтые корешки зубов у него во рту.

Мы уже вышли за шлагбаум, а Гада все еще говорил: горячо, сверкая глазами. Капельки слюны летели у него изо рта в самых драматических местах. Ключевые слова были те же: «сын, изумруд, деньги», но чего он хочет от меня, я не понимал.

— Стоп, стоп! — остановил я его. — Командир Гада, я тебя понял: «песар, замарод, пайса»! Но ты пойми меня тоже! Я не знаю, что там произошло. Это все-таки сто пятьдесят штук — такие деньги не лежат под подушкой, их надо найти.

Гада перебил меня и минуты на две держал слово. И знаете что? Все это время он не был агрессивен, он не угрожал. Он просто очень переживал и просил — не униженно, с достоинством, — но просил меня снять с его души эту тяжесть.