При исполнении служебных обязанностей - Семенов Юлиан Семенович - Страница 20

• Предыдущая
• 20/32
• Следующая

«Неужели я опоздал? — подумал Богачев. — Нет, не может этого быть. Не должно этого быть. И — не будет! В конце концов я их разыщу». Он гнал от себя эту страшную мысль и старался не думать о том, что происходило в его отсутствие на Диксоне. Он всегда считал, что надо быть уверенным в хорошем, тогда все и всегда будет хорошо. Правда, он помнил смешное изречение Твена: «Нет в мире более жалкого зрелища, чем молодой пессимист, если не считать, конечно, старого оптимиста».

«Я молодой оптимист, — думал всегда Богачев, — и пока все мои оптимистические мечты сбывались. Все до одной. Надо только верить и хотеть, все остальное приложится».

Когда экипаж сел в самолет, Богачев сказал второму пилоту:

— Вы идите в кабину, я трап сам приму.

Второй пилот ушел в кабину. Богачев высунулся по пояс из люка и замахал руками.

К нему вприпрыжку бросился морячок. Он в долю секунды вскочил по трапу в самолет, Богачев толкнул его в туалет, и морячок моментально там заперся.

Богачев убрал трап, положил его около люка и, осторожно ступая между мешками, баками и большими ящиками, в которых на Диксон везли оборудование для научных изысканий, пошел в кабину. Он шел и улыбался.

— Уберите отопление фюзеляжа, — сказал командир механику, — там какой-то скоропортящийся груз.

— Есть.

— Морозить его надо, а то испортится, — пояснил командир механику, — так что мы вроде рефрижератора.

«Морячок мой загнется, — подумал Богачев, — холодно ему будет в клозете».

Богачев усмехнулся.

— Что вы? — спросил радист.

— Да нет, просто так…

«Испытание холодом, — думал Богачев, — между прочим, в любви это прекрасное испытание. Надо всех влюбленных перед загсом запирать в клозет самолета, который идет над Арктикой и не отапливается, потому что везет скоропортящийся груз».

Через час полета штурман вышел из кабины. Он вернулся спустя несколько минут и сказал:

— Что за чертовщина, клозет не отпирается!

— Прихватило замок, — предположил Павел, скрывая улыбку. — Холодно…

— Не может быть!

Штурман взял топорик и снова отправился в клозет. Он вернулся через минуту и сказал командиру на ухо:

— Заперто изнутри.

Командир сказал:

— Вечно вы с шуточками.

— Да уж какие там шуточки…

Богачев стоял у двери и, поджав губы, сосредоточенно думал, что делать. Положение было безвыходное. Штурман явно не собирался сдаваться.

— Пойдемте вместе, если не верите, — настаивал штурман.

Они ушли вдвоем, и через мгновение Богачев услыхал хриплый командирский голос:

— Откройте, или стрелять буду!

Богачев выбежал из кабины. Командир рвал на себя дверь клозета. Замок он сорвал, но изнутри дверь цепко держали. Наконец, упершись ногами в стойку, командир распахнул дверь, не удержавшись, упал, ударившись о край ящика, злобно выругался и, поднявшись, увидел давешнего моряка. Тот медленно поднимал руки, стараясь при этом улыбаться.

— Невеста у меня, — бормотал он, — семь дней, туда и обратно, только штампик — и все дела… Я понимаю, перегрузка, только семь дней с дорогой…

Командир спросил Богачева:

— Ваша работа?

Морячок на секунду замолчал, а потом затянул снова:

— Сами знаете, невесты теперь какие, Нюся в Крестах, семь дней…

Богачев поморщился и сказал:

— Моя…

— Знаете, сколько стоит перелет?

— Нет, не знаю.

— Узнайте и уплатите в отделе перевозок, а я из-за вас выговор получать не намерен.

Командир перевел взгляд с Богачева на морячка, по-прежнему что-то бормотавшего, и, не выдержав, рассмеялся.

— Ну-ка, приятель, — потянул штурман моряка за рукав, — надо и честь знать: такое дефицитное помещение на целый час занял.

В Диксоне, как только сели, Богачев бросился в диспетчерскую: узнавать, где Струмилин. Морячок пробежал несколько шагов за ним. Он кричал:

— Товарищ пилот, как фамилия ваша? Я в газету о вашем благородном поступке напишу.

— Ив Монтан, — ответил на ходу Богачев, — напиши в «Работницу», черноморец!

Он бежал по полю быстро, совсем не чувствуя отчаянного сердцебиения. Он бежал и улыбался, потому что видел, что самолет Струмилина стоит на месте, а возле него прохаживается Володя Пьянков, придирчиво осматривая работу механиков.

— Эй! — закричал Богачев. — Э-ге-гей!

Когда они обнялись, Пьянков сказал:

— Плохи дела, Паша. Списали тебя из авиации.

Богачев замер.

— Да, — вздохнул Пьянков. — Струмилин доложил — и все. Новый теперь у нас второй пилот. Хороший парень, только заика.

— Врешь!

— Да нет…

— Врешь!

Богачев тряхнул Пьянкова. Тот отвел глаза. Но в эту минуту Богачев услыхал радостный голос Струмилина.

— Паша! — кричал тот. — Чертов сын! Сейчас задам тебе перцу!

Он шел по полю вместе с Аветисяном, Броком и еще шестью незнакомыми людьми. В руках у него был портфель. Струмилин размахивал портфелем и смеялся. Павел бросился к нему. Струмилин обнял его, а потом хлопнул рукой чуть ниже спины.

— Ах ты, негодяй! — приговаривал он. — Ах ты, хулиган этакий!

Он говорил так и смеялся, и в глазах у него была радость.

— Кто же так чистит картошку? — спросил Струмилин молодого парня, увешанного фотоаппаратами. — Так нельзя ее чистить. Вы режете, а надо скоблить. Вот как надо скоблить картошку, смотрите. — И, взяв из рук парня картофелину, Струмилин ловко и аккуратно очистил ее.

— Вы маг и волшебник, — сказал парень, — я снимаю шляпу.

— Вы лучше оставайтесь в шляпе, только чистите картошку как следует.

— Я весь старание.

Струмилин усмехнулся: ему показалось забавным, что парень говорил фразами-лозунгами.

— Кстати, простите меня, но я запамятовал, откуда вы? Мне Годенко сказал второпях, и я не запомнил.

— Моя фамилия Дубровецкий, я спецкор, из Москвы, из журнала…

— А, вспомнил, — сказал Струмилин, — хороший журнал, только раньше он был лучше. Правда, вы печатаете много цветных фотографий. Читатели любят рассматривать цветные фотографии и репродукции с картин, я, конечно, понимаю…

— Не судите нас строго. Переживаем временные трудности.

Геня Воронов и Сарнов засмеялись. Они готовили ДАРМС к установке, сидя в хвосте, и слушали разговор Дубровецкого со Струмилиным.

— Издевки над прессой к добру не приводят, — сказал спецкор и лучезарно улыбнулся. Если бы он рассердился, то не миновать бы ему тогда острых и злых подъелдыкиваний: Сарнов не любил прессу.

— Послушайте, — спросил Струмилин, — а вы не знаете, кто из ребят написал в молодежной газете репортаж «Пять часов на льдине»?

— Не знаю, право… А что?

— Да нет, ничего, просто очень нечестный этот журналист. Тот, кто писал репортаж.

— Почему?

— Он летчика под монастырь подвел. Написал для саморекламы, что его вроде бы не брали на льдину — на такую, куда мы сейчас летим, — так он перед полетом забрался в самолет, спрятался там в пустую бочку и таким образом пробрался на лед.

— Я оправдываю его как журналиста.

— Володя, — попросил Струмилин Сарнова, — откройте, пожалуйста, люк…

— Что, выбросим прессу в седые волны Ледовитого океана?

— Я думаю, что пришло время.

— Ой, не надо, — попросил Дубровецкий, — приношу официальное извинение.

— То-то! Во-первых, на лед никто и никогда пустых бочек не возит. Пустые бочки берут со льда. Во-вторых, пилот сам пригласил этого подонка с собой и вез его в комфортабельной кабине. А с пилота потом спрашивали: как, мол, это так? Почему у вас в самолете летают зайцы? Выговор он заработал. А журналист — славу. Пусть он только никогда не появляется в Арктике, этот писака: если встретите — передайте.

— Меня душит гнев, — сказал Дубровецкий. — Картошка готова.

— Только не умирайте от удушья и режьте сало на мелкие кусочки. Придет Пьянков и поставит все это тушить на плитку.

Богачев сказал вошедшему Струмилину:

— Павел Иванович, ветер очень сильный, в бок бьет. Скорость упала. Может, прибавим оборотов?

• Предыдущая
• 20/32
• Следующая