Валькирия - Семенова Мария Васильевна - Страница 28

• Предыдущая
• 28/104
• Следующая

– Ловко ты, – похвалила искренняя Велета. Тогда брат её, шедший со Славомиром и ближниками, оглянулся и бросил через плечо:

– Оплошала парнем родиться, невестой хвалилась бы.

Уж вот сказал так сказал, будто выпорол. Конечно, мужу вроде него только поглядеть, больше не надобно. Кто поплоше, кто хочет себя утвердить, хвастается, как Блуд, добрым мечом: честно спорь, если завидно. И дурень из дурней бахвалится красотой юной жены. Дурню ногу не подставляй, сам найдёт, где запнуться. Только у меня-то в уме не было хвастовства. Дома привыкла пальцами щёлкать орехи и здесь хотела – чем не понравилось?..

Отрок зовётся отроком потому, что речей не ведет, пока старший не спросит... Я промолчала, конечно. Блуд засмеялся, а Славомир тоже оглянулся и подмигнул.

Велета несла с собой прялку, посиделки редко вершатся без рукоделия, хоть и творят его не для корысти, больше для славы. Я долго думала, чем бы заняться. Прялку взять – братья-отроки заклюют, Ярун первый начнёт. А прийти с пустыми руками – девки глаз поднять не дадут... В конце концов запаслась костью и пилками, мастерить ушки для стрел. Посмеяться не дам и всем покажу, что не без рук родилась.

Встречал нас сам Третьяк, коренастый муж с рыжей бородой во всю грудь. Бывают рыжие бороды, когда сам человек и не рыжий. Я сощурилась: неуловимо сквозило в нём что-то от стрыя-батюшки Ждана... Может, просто держался он с воеводой в точности как мой собственный дядька к концу дела, перед отплытием корабля. Как он, хуже смерти боялся обидеть Мстивоя и перед своими в грязь сесть не хотел. Трудненько быть в доме хозяином – при этаких-то гостях... Я уж сказывала, к дядьке долго потом нельзя было подступиться, всюду видел насмешки. Третьяк по второй зиме, кажется, притерпелся. Да не много они тут и терпели.

Девки, сидевшие в доме, так и всполошились при виде мужей: бросили песню, кинулись все в один уголок, а уж писку – кто кого перевизжит. Сам воевода не выдержал, сдвинул брови и улыбнулся. По лавкам остались лежать где перевёрнутая прялка, где пяльцы, где недовязанный, козьей шерсти, носок с торчащим крючком, и сердчишки уж замирали, а лукавые глаза блестели из-за столбов: кто поднимет, в руки возьмёт, выкупа спросит?.. Иная загодя сговорилась с дружком, иная вправду ждала судьбы. Беда, коли не понравится поднявший платок. Тут решайся да помни, не рукавицу на руку надеваешь. Подойдёшь – на других уж больше не пялься. А не подойдёшь раз, другой... потом взмолишься, кто бы позвал, не позовут. В красном углу, у почётных мест для вождя и старших мужей, прялки лежали кучей. Подальше – пореже.

Гридни с хохотом разбирали девчачьи потери. Славомир завладел красивым убрусом и ещё пяльцами, надетыми на край длинного рукотёра. Кто-то ваял было второй конец рукотёра, но отступился.

Брат вождя воздел то и другое над головой и уже шёл требовать платы сразу с двоих. Ему не откажут.

Будь я одна, я взметалась бы – с кем сесть? Хаген выручил. Не отпустил плеча, не кинул одну. Сел между отроками, не успевшими ничего подхватить. При нём будут тихо сидеть. Меня он посадил по правую руку. Кликнул Яруна, чутьём угадав, что парню не повезло:

– Хватит таращиться, иди потолкуем, – и тот подошёл, радуясь, потому что с Хагеном толковать, конечно, было достойней, чем шептать на ухо оглохшей, малиновой от смущения девке. Ярун хотел сесть рядом со мной, но здесь уже сидела Велета, и побратим устроился подле, стараясь не прикоснуться коленом. Я посмотрела на Велету и вдруг пожалела её. К ней тоже не шли ни сторонние, ни свои. С сестрой вождя не женихаются на посиделках. Ей сватов ждать от великого мужа и только надеяться, не оказался бы хромым, горбатым и лысым!

Я смотрела вокруг. Славомир уже держал по румяной любушке на каждом колене; одна пыталась шить и то и дело совала в рот проколотый палец, другая вязала и, кажется, больше теряла петель, чем подбирала. Все трое смеялись. Вождь Мстивой сидел, отвернувшись от брата, о чём-то беседовал с Третьяком. Между Мстивоем и Третьяком я увидела незамужнюю старшую Третьяковну – Голубу. Ох девка! Щёки – алый шиповник, коса – сноп золотой. Не хочешь, засмотришься. Она ёрзала на лавке, всё пододвигалась к вождю. Вот бережно взяла его руку, стала разглядывать тесьму на запястье. Ещё больше, по-моему, влекла её полинялая вышивка на груди, на истёртой чермной рубахе. На берётся смелости и склонит голову ему на плечо, чтоб удобней было рассматривать... Я видела: варяг усмехнулся, свободной рукой потрепал её по затылку. Она выпрямилась, губы поджала. Третьяк косился на дочь, подбадривал взглядом. Уж чем не пара вождю?

...где ты, где же ты, мой долгожданный? Парни с девушками выходили наружу, потом возвращались погреться. Только со мной не было одного, кого бы обнять, в лицо поглядеть – да больше не отворачиваться. Сейчас, сейчас скрипнут по снегу быстрые лыжи влетит облако морозного пара, вступит в круг света один-единственный человек. Принесёт в глазах звёзды, светло горящие снаружи, в синей ночи. Единственный, кому я нужна, кому я здесь не чужая... Что дальше? Приблизится, молвит: ну здравствуй. Давненько же я тебя повсюду ищу. Ох!.. Как поднимусь встречь, какое слово скажу?

А кто-то другой неслышно хохотал, издевался: не быть тому никогда.

Делать нечего! Я вытащила подпилки, разложила на коленях дерюжку и занялась. Хорошая стрела служит долго. И всегда пригодится – в радости и в печали.

У нас дома на посиделках всегда что-нибудь приключалось. То, сговорясь, разом опрокидывали светцы, чтобы в потёмках ловить и тискать визжащих девчонок. То поджигали на прялках кудели, чтобы урочная пряжа скорее закончилась и пришло время играть. Один раз на моей памяти выпустили из мешка злющего лесного кота. Кот метался, пока не додумались распахнуть дверь, а мы долго потом выискивали шутника – и благо, что не нашли. Небось поубавили бы во рту белых зубов.

Я и здесь помимо воли всё время ждала чего-нибудь такого же. С воинами не подерёшься, но не могли ревнивые парни так просто стерпеть, чтобы красным девкам снились залётные соколы вместо своих. Что сотворят?

Гости с хозяевами едва расселись по лавкам, когда грохнула о стену вновь раскрытая дверь и впустила окутанного морозным дымом коня. У коня было серое брюхо из мешковины, длинный растрёпанный хвост и четыре ловкие ноги в тёплых сапожках. А на коне, очень важный и гордый, сидел младший сын Третьяка. Умные и весёлые руки приделали ему горбатый восковой нос чуть не до подбородка, вложили под шапку тонкие плёночки берёсты, распушённые и скрученные, чтобы походили на волосы воеводы... Короткая кудельная борода держалась, кажется, на двух петельках за ушами, в руках была палка, обструганная до сходства с мечом... Мстивой на Марахе!.. И не отопрёшься, не скажешь, что не признал.

• Предыдущая
• 28/104
• Следующая