Валькирия - Семенова Мария Васильевна - Страница 35
- Предыдущая
- 35/104
- Следующая
– ...Дитятко! – Мой наставник тряс меня за плечо, спасая от наваждения. – Дитятко, что с тобой, проснись!
Я думаю, невелик был стыд заболеть. Так в басни бывает: обидели, замертво пала, год встать не могла. То в басни. А наяву дела надо всякие делать. Под утро, когда рог Славомира погнал нас из постелей, я не сразу сообразила, где это я и почему вокруг столько парней, с руганью и зевками натягивающих порты. Угли, мерцавшие в очаге, давали света только найти дверь, и я вылетела вон чуть не прежде, чем отроки меня разглядели. Языкатые, они не дадут мне проходу, но утро есть утро, я сжала зубы и не пошла близко к костру. Я вновь готова была за себя постоять.
Я видела, как вышел из дому Блуд; знать, я его вчера ковырнула, обычно на утреннюю потеху Блуд смотрел свысока. Следом появился Хаген, любивший спать допоздна, и с ним сам воевода. Мы всегда заставали вождя уже во дворе. Они с Хагеном встали в сторонке, и я не слыхала, о чём у них была речь, но вождь вдруг стремительно оглядел двор, увидел меня и вновь повернулся к слепцу, продолжая безропотно слушать, а мне, как давеча ночью, захотелось спрятаться, скатиться куда-нибудь в щёлку малой горошинкой... Хаген ему выговаривал, и, кажется, я даже знала, за что. Я подумала: зря он это затеял. Не выйдет добра.
Но потом была калёная прорубь и твёрдый морской лёд под быстрыми пятками, и ярая радость, перетекающая от тела к душе. Котора леченая – поберегу, сказала я побратиму, и мы схватились бороться. Он первый заметил глазевшего Блуда, подмигнул мне и незаметно поддался. Славный Ярун!.. Впрочем, он-то как раз мог себе это позволить, он не я, ему, парню, всегда простят неудачу... Он громко и весело завопил о пощаде, барахтаясь с вывернутой рукой. Блуд перестал скалиться и отошёл.
Назад, к крепости, я бежала совсем уже радостно. Даждьбог, восходивший почти по-вешнему рано, победно летел навстречу из-за береговых круч. Косища моя была сколота вокруг головы и спрятана в шапку, . отрок и отрок, не знавши – не догадаешься. Солнечный луч разит страшилища ночи, молодость убавляет весу заботам. Я вправду верила, что будет всё хорошо...
В тот день мне был поднесён подарок. Вечером, когда мы убирали столы, сторожевые отроки привели во двор могучего лося, впряжённого в сани. А рядом с санками шли два мои брата: старший Мал, наречённый по дедушке, и средний Желан. Братья жались к сохатому и друг к другу, им было не по себе. Ещё бы!.. Я помнила, как сама первый раз входила в эти ворота, косясь то на кметей, казавшихся бесчисленными, то на оскаленные черепа наверху. Братья чуть не шарахнулись, когда я побежала к ним через двор, но сразу узнали и обняли вдвоём, хлопая по спине. Потом достали материн гостинчик блудному детищу – вязаные копытца. Я прижала к лицу пёструю шерсть, вдохнула домашний запах – слезы закапали.
Воевода вышел неторопливо. Он коротко, спокойно кивнул, отвечая низко склонившимся братьям. Он не подошёл гладить красных лисиц и бочоночки, даже на холоде пахнувшие мёдом. На то у него Нежата и Славомир. Вождей редко донимает корысть, я имею в виду – настоящих вождей. Им достается главное: честь.
Лось тоже узнал меня и ласкался, дышал тёплыми ноздрями в лицо. Я утирала глаза, а самой хотелось прыгать, бессмысленно хохотать, кататься по снегу. Прежние обиды на братьев казались досадным воспоминанием, малым облачком в хороший солнечный день. Какие обиды? Свои ведь, во всех одна кровь. Явись с ними дядька, я и его бы, кажется, расцеловала. Не говоря уж о матери и Белене.
– Белёна твоя месяц как мужняя, – поблёскивая глазами, сообщил мне Желан.
Так я и знала! Удивительно только, что сестрица моя, оставшись на выданье, сколько-то медлила. Разве затем, чтобы поневеститься на посиделках, на празднике перелома зимы...
– За кем же? – спросила я почти равнодушно.
– За Собольком, – ответил Желан. Он тоже был рад увидеть меня. Я поняла это, когда он добавил: – Званко всем говорил, берёт по тебе, на тебя, мол, девка похожа.
Эх! Рассказывать, так без утайки: на самом донце души жалко тренькнула струнка. А может быть?.. Может, зря всё, может, лучше бы мне доить пегих коров, ходить с полными вёдрами берегом лесных озёр, у которых жил Соболек?.. Я вспомнила, как он метал нож в Злую Берёзу. Нет. Взял Белену, и хорошо.
Братья поведали – мужнюю, её сделалось не узнать. Поверишь, что умерла и вновь родилась иным человеком, послушным, ласковым, добрым... Не зря мать говорила, я, старшая, кругом виновата. А басен сколь про младших сестриц, не в очередь изведавших счастье...
Лишь поздно вечером, когда и у братьев, и у Яруна глаза уже смыкались сами собой, решилась я наконец спросить про Молчана.
– Да вот к тебе хотели свести, – ответил Мал. – Не дался, совсем задичал. Воет, в лес бегает. Сказывают, с волчицей слюбился.
Ярун потом говорил, на меня жаль было смотреть, так я взметалась. Пыталась дать братьям варежки или шапку, чтобы Молчан сумел меня разыскать. Еле отговорили. Тогда кинулась собирать какое-то угощение псу, но и с этим не вышло. Мне ли было не знать – ни у кого не возьмёт он еды, лишь у меня...
Красивые меха, привезённые братьями, по строгому счёту клали в кожаные мешки со швами внутри. Славомир сам затягивал каждый крепкой верёвочкой. Потом брал деревянные колобашки, просверленные насквозь, с соколиными знаменами князя, выжженными на боках. Продевал концы верёвок, ещё раз завязывал, втягивал узел вовнутрь и запирал деревянными пробками. Теперь всё, теперь мягкую рухлядь никто не тронет до Ладоги, до самых княжеских ключниц.
Мне было любопытно, я подходила смотреть. Славомир – не воевода, он не прогонит. Он даже дал подержать пустотелую колобашку и объяснил, почему никто не вынет мехов, не разрезав завязок или мешка.
– Можно и по-другому, – рассказывал он, улыбаясь над кучей пушистых, кисло пахнущих шкурок. – Другие люди льют воск и прикладывают перстни с рисунком. Наш обычай мудрей, ведь перстень можно подделать.
Я всё думала, от кого замыкали мешки, кто здесь мог позариться на собранное для князя, – в наших лесах взять песца из ловушки, разнаменовать бортное дерево было почти неслыханным делом... А Славомир пересчитывал искристых бобров и говорил не спеша, и посмеивался в густые усы, и даже я, тугодумная, в конце концов поняла: он был очень рад мне, стоявшей рядом, смотревшей ему в руки. Да. Надобно честно молвить, я струсила. Постоишь возле такого ещё разочек-другой, он и велит, чтобы я в мужских портах не ходила, прялку в руки брала вместо меча и кольчугу на тело белое чтобы не примеряла... для того я против всех ратилась в одиночку?
- Предыдущая
- 35/104
- Следующая
