Чувства и вещи - Богат Евгений Михайлович - Страница 3

С лица Кузнецова сошла строгость, губы подобрели.

— Я говорил вам сейчас о материалах, но ведь и степень точности новая, — опять терпеливо повел он меня за собой в сердцевину мастерства. — Микроны. Я ночь сегодня не спал…

— Вам тяжело?

— Тяжело? — Он пожал плечами, поскучнел, точно человек, которого не поняли или поняли поверхностно, мелко. Усмехнулся с явным вызовом. — Я в Феодосии отдыхал в декабре. Ветер большой подул, окна запечатали. А я ухожу на гору — сижу и радуюсь. Море вижу… «Вам не тяжело?» — «Нет, доктор, мне тяжело у запечатанного окна». Вы думаете, если ночь не спал…

Мне стало не по себе: я понял, что совершил бестактность. Я подумал: его руки кажутся мне чудом, но дальше рук я не вижу.

И откровенно высказал ему это.

— Сидим мы с вами третий час, беседуем обстоятельно, а вы были и остались для меня человеком с секретом.

— А! — отозвался он, чем-то обрадованный. — Вот! И я это чувствую часто. Понимаете? — Он остро посмотрел вокруг. — Видите — телевизор. Раньше сижу и живу тем, что на экране, — изображением. А сейчас думаю и о том, что за экраном, там… Теперь я в любой вещи вижу секрет. И мне раскрыть его хочется. Это и на работе. Вернешься домой — думаешь, читаешь… А на рассвете поднимет тебя что-то; сядешь за стол. Жена засмеется: «Заколдовал!» А колдовство мое невинное: эскизы рисую.

— А читаете что?

— Электронику… Автоматику… Опять электронику… Образование-то у меня несовременное. Довоенное у меня образование — семь классов.

— А не технику?..

Он улыбнулся мечтательно:

— Старинные книги люблю. Неймайра «Историю Земли», Ранке «Человек», Тимирязева «Жизнь растении», Мечникова «Этюды оптимизма». — И со вздохом блаженства: — Особенно Брема… — По-детски восторженно: — О рыбах, о бабочках… Это тоже мир больших возможностей. Куколка становится бабочкой…

Я посмотрел в окно, освещенное большими вечереющими облаками, и мысленно увидел, как ночью он идет к столу, чертит, потом ходит по комнате, читает Брема, опять «колдует»…

Куколка становится бабочкой.

Утром мне рассказали, что мой вчерашний собеседник нашел остроумную механическую замену человеческим пальцам на обработке миниатюрных деталей. Через несколько дней Алексей Иванович охотно объяснил мне действие этой машинки (наверное тоже долго была «куколкой»). И заговорил о том, что волнует его, видимо, давно.

— Как вы думаете, исчезнет совершенно ручная работа, когда они, — кивнул в сторону завода, — машины эти, будут делать еще более умные машины… А? Я не о тяжелой или о нудной — этой я сам лютый враг. Я об иной работе. Хорошо бы уже сейчас на заводах-автоматах открыть экспериментальные мастерские, чтобы рабочие в них колдовали, мастерили… Руки увядать не должны. Без них и голова увянет. Вы пишете или на машинке стучите? Пишете… Ну вот, не можете меня не понять, Вы и через сто лет будете писать. Рукой… А я через сто лет, — улыбка удовлетворения, — тоже буду руками?..

С Антроповым я познакомился по совету Кузнецова. Алексей Иванович, заметив, что я записываю его мысли, возмутился:

— Ну зачем? Лучше побеседуйте с Александром Владимировичем Антроповым. Его называют у нас академиком. Вы войдите на завод со словами: «Мне нужен академик», — и вас поведут к Антропову…

— Академик? — лукаво посмеиваясь, удивился Антропов. — Что-то не слышал… Гм… Зовут меня иначе. Если вы народные шутки собираете, открою: «Лучший в мире». Посчастливилось мне сочинить в технике одну вещь. Назвали ее — «Лучшая в мире». Вот и пошло…

— А вещь не заслуживала того?

— Почему же, — ответил он с веселой уверенностью. — Думаю — хороша. И народ тоже одобряет. Но моей заслуги в этом не вижу. Счастье? Да. А заслуга — тех, кто искал до меня. Вы идете утром в лес… А из лесу ваши товарищи с пустыми корзинами. «Искали там, искали тут — не нашли». Вы поворачиваете в третье место, и улыбается вам большой боровик. Тяжелый, смуглый… Кто его нашел? Вы или они? Заслуга ваша в том, что вы не раздавили его сапогом. Поздравляют, однако, вас, а те, кто с пустыми корзинками, топчутся в стороне.

Ту же мысль (разумеется, в иных терминах) высказывает известный английский кибернетик Эшби, утверждая, что человек может решить большую задачу, лишь воспринимая из мира широкую информацию, в том числе опыт окружающих людей, которые и наделяют его после успеха исключительным талантом.

В шутку я обратил внимание Александра Владимировича на это совпадение мнений. Потом рассказал ему о книге Эшби «Введение в кибернетику», о том что ко второй ее части — «Разнообразие» — автор поставил эпиграфом строки из волшебной истории Андерсена о солдате, который, побывав в подземелье, полном сокровищ, нашел там старое огниво и потом, попав в нищету, случайно узнал его чудодейственную силу…

Антропов записал: «Эшби. Введение…»

— Я эти книги уважаю. Меня самого кибернетика возвысила. А Андерсена, конечно, читал не раз. Но наши русские сказки удивляют меня больше: шире они. Помню я их без числа. В разруху мальчишкой рассказывал их по ночам в детдоме. «Конек-Горбунок» заменял хлеб…

Есть сказки, построенные на смене удивлений. Не успевает герой — и мы с ним — ахнуть, как рождается новое диво. Нечто подобное я испытывал сейчас. Мне рассказали, что вот-вот выходит второй раз книга Антропова «Советы расточнику». В редакции многотиражки показали ее первое издание. Я раскрыл; на заглавном листе — доброе напутствие местному журналисту и ниже — видимо, о себе — четко написанная пушкинская строка: «Лета к суровой прозе клонят…» По соседству с сухим современно-техническим названием она слепила (не найду иного слова): будто в лицо ударил сноп лучей. «Не удивляйтесь, — заметил работник редакции. — Пушкин — это любимое его. Да… он и сам пишет стихи».

— Писал, — уточнил Антропов. — И стихи собственные люблю, хотя поэт и непризнанный.

Позже я узнал, тоже случайно, что он сам делал рисунки к этой книге — изящно-точные чертежи, изображения машин, их частей.

— Рисовать люблю, — сощурился он. — Помню, в детстве на уроке математики учителя нарисовал — портрет, достойный кисти Репина.

— А математику не любили?

— Не любил математику? — удивился он. — Я и сейчас вычисляю сам…

Вычисления Антропова — это не высшая математика, но алгебра.

Рассказали мне, что он усердный читатель технической литературы. Сам же Антропов, когда об этом зашла речь, внушительно дополнил: «И романы люблю, потолще: Золя, Гюго, Дюма, Бальзака, Толстого…»

«Любитель толстых романов» возглавляет на заводе общество изобретателей и рационализаторов. И сам изобретает — постоянно.

— Дело легкое, — шутит он. — Чехов молодой говорил: если надо, понатужусь и дам мелочишек. Вот и я, если надо…

Старые мастера, рабочие Московского завода счетно-аналитических машин Кузнецов и Антропов. Был бы я ваятелем, первого изобразил бы в камне, торжественно, а Антропова — по-коненковски, в дереве, и уж постарался бы, чтобы ни один «лукавый сучок» не потерялся, чтобы сама фактура — если даже лицо нахмурено — смеялась, лучилась.

Но несмотря на «пластическое различие», я ощущаю в них глубокое родство — родство людей, поднимающихся на большую гору. И понимаю, чего им стоил подъем: помню ржавые железки в мастерских ФЗУ 30-х годов. Они учились в 20-х… Но одолели, взошли, и это, говоря словами Антропова, «не мое и не твое чудо… Шире намного…».

С особенным чувством я узнал о любви Антропова к астрономии. По-моему, это не может не волновать: кажется, у человека и минуты нет, не насыщенной земными делами, а вот же находит, и не одну для раздумий о космосе. А может быть, нужно это для успеха именно земных дел? Не случайно же ученые многие земные загадки разгадали по спектру далеких созвездий.

Однажды Антропов открыл мне сам, что больше Гюго и Золя любит книги о мироздании.

— Читать и раздумывать…

Потом мы заговорили о математических машинах, и я напомнил Александру Владимировичу слова оброненные несколько дней назад: «Кибернетика меня возвысила».