Потоп. Том 2 - Сенкевич Генрик - Страница 31

• Предыдущая
• 31/153
• Следующая

Так толковал универсал шляхетское равенство. Король, епископы и сенаторы, которые давно лелеяли в сердце мысль о возрождении Речи Посполитой, убедились с радостью и удивлением, что и народ созрел для возрождения, что готов он стать на новый путь, омыться от плесени и тлена и начать новую, достойную жизнь.

«Открываем при сем, — гласил универсал, — поприще всякому человеку plebeiae conditionis[40], дабы мог он benemerendi in Republica[41], и провозглашаем, что отныне всяк может быть жалован чинами, достигнуть почестей, прав и beneficiorum, коими gaudet[42] сословие шляхетское…»

Когда на совете у короля прочитали эти слова, воцарилось глубокое молчание. Те сенаторы, которые вместе с королем горячо желали открыть доступ к шляхетским правам людям низших сословий, думали, что немало придется им для этого преодолеть препон, немало претерпеть и немало потрудиться, что годы пройдут, прежде чем можно будет поднять голос за такое дело, а между тем шляхта, которая доселе так ревниво оберегала свои преимущества и была так нетерпима, сама открывала дорогу для черного люда.

Поднялся примас и как бы в пророческом наитии сказал:

— Вечно будут славить потомки сию конфедерацию за то, что оный punctum[43] вы поставили, а коль пожелает кто время наше почесть временем упадка старопольской чести, в споре с ним на вас ему укажут.

Ксендз Гембицкий был болен и не мог говорить, трясущейся от волнения рукою он только благословлял акт и послов.

— Вижу я уже врага, со стыдом покидающего сей предел, — сказал король.

— Дай-то бог, да чтоб поскорее! — воскликнули оба посла.

— Вы с нами во Львов поедете, — обратился к ним король, — мы тотчас утвердим там конфедерацию, а к тому же, не мешкая, новую учредим, такую, что силы адовы не одолеют ее.

Переглянулись послы и сенаторы, словно вопрошая друг друга, о какой же это могучей силе говорит король; но тот молчал, только лицо его сияло: снова взял он в руки акт и снова читал и улыбался.

— А много ли было противников? — спросил он вдруг.

— Государь, — ответил Домашевский, — с помощью панов гетманов, пана витебского воеводы и пана Чарнецкого unanimitate[44] учредили мы нашу конфедерацию; никто из шляхты не воспротивился, так все ополчились на шведов и такой любовью воспылали к отчизне и твоему величеству.

— Мы загодя постановили, — прибавил Служевский, — что не будет это сейм, что pluralitas[45] все будет решать; и, стало быть, ничье veto[46] не могло испортить нам дело, мы бы противника саблями изрубили, Все говорили, что надо кончать с этим liberum veto[47], a то от него одному воля, а многим неволя.

— Золотые слова! — воскликнул примас. — Пусть только поднимется Речь Посполитая, и никакой враг нас не устрашит.

— А где витебский воевода? — спросил король.

— Подписавши акт, пан воевода в ту же ночь уехал к своему войску под Тыкоцин, где он держит в осаде изменника, виленского воеводу. Теперь он, верно, захватил уже его живым или мертвым.

— Так уверен он был, что захватит его?

— Как в том, что на смену дню ночь придет. Все оставили изменника, даже самые верные слуги. Только ничтожная горсть шведов обороняется там, и помощи им ждать неоткуда. Пан Сапега вот что говорил в Тышовцах: «Хотел было я на один день опоздать, к вечеру покончил бы тогда с Радзивиллом! Да тут дела поважней, а Радзивилла и без меня могут взять, одной хоругви для этого хватит».

— Слава богу! — сказал король. — Ну а где же пан Чарнецкий?

— Столько к нему шляхты привалило, да все самых доблестных рыцарей, что и дня не прошло, а уж он стал во главе отборной хоругви. Теперь тоже двинулся на шведов, ну а где он сейчас, мы про то не знаем.

— А паны гетманы?

— Паны гетманы твоих повелений ждут, государь, а сами держат совет, как вести войну, да с калушским старостой, паном Замойским, сносятся. А покуда что ни день снег валит, и полки к ним валят.

— Все уже покидают шведов?

— Да, государь! Были у гетманов посланцы и от войск пана Конецпольского, что все еще стоят в стане Карла Густава. Но и они, сдается, рады воротиться на службу к законному королю, хоть Карл и не скупится на посулы и осыпает их милостями. Говорили посланцы, что не могут тотчас recedere[48], надо время улучить, но что уйдут непременно, потому опротивели уж им и пиры его, и милости, и подмигиванья, и рукоплесканья. Мочи нет больше терпеть.

— Отовсюду покаянные речи, отовсюду добрые вести, — промолвил король. — Слава пресвятой богородице! Это самый счастливый день в моей жизни, другой такой, верно, тогда наступит, когда последний вражеский солдат покинет пределы Речи Посполитой.

Домашевский при этих словах хлопнул по кривой своей саблище.

— Не приведи бог до такого дожить! — воскликнул он.

— Что это ты говоришь? — удивился король.

— Чтоб последний немчура да на своих ногах ушел из Речи Посполитой? Не бывать этому, государь! Для чего же у нас тогда сабли на боку?

— Ну тебя совсем! — развеселился король. — Вот это удаль так удаль!

Но Служевский не желал отстать от Домашевского.

— Клянусь богом, — вскричал он, — нет на то нашего согласия, я первый наложу свое veto! Мало нам того, что они уйдут прочь, мы за ними следом пойдем!

Примас покачал головой и добродушно засмеялся:

— Ну, села шляхта на конька и скачет и скачет! Боже вас благослови, но только потише, потише! Враг-то еще в наших пределах!

— Недолго уж ему гулять! — воскликнули оба конфедерата.

— Дух переменился, переменится и счастье, — слабым голосом сказал ксендз Гембицкий.

— Вина! — крикнул король. — Дайте мне выпить с конфедератами за наше счастье!

Слуги принесли вина; но вместе с ними вошел старший королевский лакей и сказал:

— Государь, приехал пан Кшиштопорский из Ченстоховы, челом бьет вашему величеству.

— Сюда его, да мигом! — крикнул король.

Через минуту вошел высокий, худой шляхтич; глядел он, как козел, исподлобья. Сперва земно поклонившись королю, а потом не очень почтительно сановникам, он сказал:

— Слава Иисусу Христу!

— Во веки веков! — ответил король. — Что у вас слышно?

— Мороз трескучий, государь, инда веки смерзаются!

— Ах ты, господи! — воскликнул Ян Казимир. — Ты мне не про мороз, ты про шведов говори!

— А что про них толковать, государь, коль нет их под Ченстоховой! — грубовато ответил Кшиштопорский.

— Слыхали уж мы про то, слыхали, — ответил обрадованный король, — да только то молва была, а ты, верно, прямо из монастыря едешь. Очевидец и защитник?

— Да, государь, участник обороны и очевидец чудес, что являла пресвятая богородица…

— Велики ее милости! — возвел очи горе король. — Надо новые заслужить!

— Навидался я всего на своем веку, — продолжал Кшиштопорский, — но столь явных чудес не видывал, а подробно, государь, доносит тебе обо всем ксендз Кордецкий в этом вот письме.

Ян Казимир поспешно схватил письмо, которое подал ему Кшиштопорский, и стал читать. Он то прерывал чтение и начинал молиться, то снова принимался читать. Лицо его менялось от радости; наконец он снова поднял глаза на Кшиштопорского.

— Ксендз Кордецкий пишет мне, — сказал он шляхтичу, — что вы потеряли славного рыцаря, некоего Бабинича, который порохом поднял на воздух шведскую кулеврину?

— Жизнь свою отдал он за всех, государь! Но толковали люди, будто жив он, и еще бог весть что о нем рассказывали; не знали мы, можно ли верить этим толкам, и не перестали оплакивать его. Не соверши он своего рыцарского подвига, плохо бы нам пришлось.

• Предыдущая
• 31/153
• Следующая