Три венца - Авенариус Василий Петрович - Страница 47

• Предыдущая
• 47/64
• Следующая

-- Сроду этого не делывал! Всякая тайна у меня в груди, что искра в кремне, скрыта.

-- Знаю. А ты же человек рассудливый, смышленый: пособишь мне, может, думы мои избыть. Считаться мне надо, изволишь видеть, в особину и с королем-то в Кракове, и с сеймом польским, и с братьями-иезуитами. Король Сигизмунд, как ведомо тебе, родом королевич свейский; ему куда хотелось бы свей-скую корону сохранить за собой да за юным сыном своим Владиславом; но дядя его, Карл, норовит утянуть ее, и идет у них ныне бой смертный в Ливонии: чья возьмет.

-- А ливонцам-то в чужом пиру похмелье? -- вставил Курбский. -- Паны дерутся, а у хлопцев чубы трясутся.

-- Судьба, значит. Да что нам до ливонцев! Кто их ведает: за кого они! Доселе же счастье ратное клонилось более к полякам: великий гетман коронный, Замойский, бывалый, старый вояка, поотобрал у свейцев всякие города ливонские: и Вольмар-то, и Феллин, и Белый камень (Вейсенштейн); а гетман литовский Ходкевич месяц назад штурмом взял последний оплот их -- Юрьев (Дерпт). Все бы, кажись, ладно, да сам Сигизмунд этот себе и народу своему враг: спознался, хороводится, вишь, с колдунами заморскими, алхимиками, что железо да медь в золото претворяют -- и уходит у него подлинное золото в трубу паром! Паче же того, слышь, гульба его одолела: до всяких затей придворных, потех рыцарских зело падок; на дело-то свое государево не удосужится, а по пустякам, на ветер, что пыль, казну свою королевскую пускает! Глядь, на рать-то в Ливонии и гроша медного уже неоткуда взять; и ропщет рать, не покорствуют гетманы. А тут еще намедни на большом сейме варшавском отрешил старца Замойского, произвел в великие маршалы коронные прихвостня своего Мышкоского; ну, и замешалось все, прахом пошло!.. Сколько их теперь от него отшатнулося!.. Довелось мне побывать на этаком малом их сейме. Что у шляхты этой там деется! Все как есть врозь: кто за кого, кто за что; ни ладу, ни толку; слушаться никому не в охоту, а в региментари, в гетманы всякий метит.

-- Но отчего эти сеймики у них такую силу взяли?

-- На то Речь Посполитая! Ведь король-то здешний без воли сейма ни единого ратника в поле не поставит, ни единой подати не наложит, не отменит. Намекал мне по тайности хозяин наш Мнишек про короля Сигизмунда, что не прочь бы он, пожалуй, и руку мне подать противу Годунова; как воссел бы я на царство, так пособил бы ему в свой черед осилить свейцев; долг платежом красен. Да и с Русью-то нашей московской на двадцать лет, вишь, крепкий мир у них слажен, и сейм вряд ли соизволит ныне же идти на Годунова. А тут и с Ливонией еще не порешили. Где ж им для меня рати, денег взять?

-- Была б охота -- все найдется! -- с уверенностью сказал Курбский. -- Нагляделся я, чай, как живут они здесь; всякий шляхтич -- маленький воевода, а воево-Да -- тот же круль польский. Так у них ли деньгам не найтись? А что до рати, то только клич кликнуть; всякий шляхтич -- рыцарь, всякий себе, коли нужно, хоругвь ратников наберет. Была б охота, государь: "Хочу" -- половина "могу".

-- То-то вот и есть! -- промолвил Димитрий, и в голосе его послышалась затаенная горечь. -- Сам Мнишек, пожалуй, все для меня сделает -- не из-за меня, конечно: что ему в русском царевиче?

-- А из-за дочери своей, панны Марины?

-- Знамое дело. Скажу прямо: нужен ему для нее царский венец. А откажись я от нее -- и он для меня, москаля, палец о палец не ударит.

-- Не во гнев молвить твоей царской милости: опостылела она, значит, самому тебе?

Царевич помолчал, потом глубоко вздохнул.

-- Эх, милый ты мой! Совсем она, злодейка, напротив, извела меня...

-- Так зачем же, прости, дело стало? Не русская она, правда, не нашего закона; но ради мужа, коли точно любит, за верой не постоит.

-- "Коли любит!" В этом-то и загвоздка... Слышал, я чай, что ее второй месяц в Самборе уже нет?

-- Сказывали мне, государь: скоро после приезда нашего занемогла, мол, да лекарями к сестре княгине в Жалосцы услана.

-- Так, верно. Но чем занемогла, отчего? Ведаешь ли?

-- Не ведаю, государь.

-- И тебе бы ни словечком не промолвился -- да невмоготу! На другое же утро после того праздника, что задал мне пан воевода и где ты, бедняга, так поплатился, с дочкой его что-то совсем неладное учини-лося, словно кто обошел ее. Не то, чтобы хворь какая лютая напала на нее, нет; но девичью резвость с нее разом как ветром свеяло, головушку повесила, из очей ясных свет выкатился... И отвезли ее тут к Вишневецким -- другим-де воздухом подышать. Да и точно воздуху не хватало ей...

-- Прости государь, в толк не возьму.

-- Сам я тоже спервоначалу уразуметь не мог, уныло продолжал Димитрий. -- Да затейник этот, шут Балцер Зидек, глаза мне открыл: рассказал такую притчу...

-- И денег при этом выклянчил?

-- А ты-то, Михайло Андреич, почем знаешь?

-- На себе изведал.

-- Да, сребролюбец! Но притча его все же как бы на правду похожа. За голубкой-де, говорил он, гнался могуч орел: откуда ни возьмись тут ясен сокол, из-под когтей орлиных унес ее... А кому ж и быть тем соколом, как не пану Тарло? Все кружился около моей голубки, доколе крыл ему не обкарнали. Устыдился он, укрылся от всех очей. А она с того же часу стосковалася: унес он, знать, сердце девичье!

-- Нет, царевич, догадка твоя (не в зазор молвить) не на одну ножку -- на обе хромает. Буде этот пан Тарло точно люб ей, статочное ли дело, чтобы она в беде покинула его? Хоть не видела б, да с порога его не сходила б, чтобы ежедневно, ежечасно знать, каково-то ему, бедному. Она ж, словно ей и горя мало, живет себе за тридевять земель, и ни слуху от нее, ни духу. Это ль любовь верная, горячая?

-- Да что же тогда было с ней? По ком она горюет?

-- Во всяком разе не по пане Тарло. И горюет ли еще, полно? Мне же, государь, сдается совсем иное.

-- Что же?

-- Ведь она, как ни есть, ляхитка...

-- Ну?

-- В иезуитской тоже школе побывала: хитрости-мудрости ее не учить стать. Видит, что сухоту навела на сердце орлиное, и у самой в жилах кровь, не вода; любовь -- пожар: загорится -- не потушишь. Да у орла-то крылья еще подпешены, нету полета орлиного. Вернее, стало, у моря погодку ждать: взлетит он в поднебесье -- ладно: с собой голубку орлицей унесет; не взлетит -- просим не прогневаться: голубка и соколом не побрезгает.

Димитрий немного ободрился и в волненьи зашагал по комнате.

-- Дай Бог, Михайло Андреич, чтобы догадка твоя верна была... Такая, я тебе скажу, присуха напала, что просто жизнь не в жизнь! Без брачного венца с ней не надо мне и царского венца!

-- А ей без царского венца к брачному проку нет! -- Досказал Курбский. -- Как, значит, ни раскидывай, а первым делом тебе, государь, надо заручиться царским венцом.

-- Легко сказать! Ни от короля, ни от шляхты, сам видишь, помоги не жди. Остается одна, последняя сила земная, недобрая, правда...

-- Иезуиты? -- догадался Курбский. -- Берегись их, царевич! Баламуты эти, коли захотят, точно, вознесут всякого, возвеличут; захотят -- втянут в беду неизбывную.

-- Но они, сам ты говоришь, все могут: и короля-то обойдут, окрутят, и шляхту...

-- И тебя самого, государь!

-- Меня? Да что им от меня?

-- Через тебя они дорожку себе на Русь проторят.

-- Ну, проторят, нет ли -- это еще вилами по воде писано. Что вперед загадывать? А в них, повторяю тебе, вся сила! Покуда мое дело ни шагу, можно сказать, не двинулось; а почему? Потому что я силы той сторонился. Не даром же и патер этот Сераковский все около меня ходит да бродит, словно поджидает только случая...

-- Ну, вот, вот! Как волк, чует уже поживу. Берегись его, право!

Димитрий через плечо оглянулся на своего друга и самонадеянно, гордо усмехнулся.

-- А я ему, мнишь ты, в руки так вот и дамся? Лукавец он, верно, какого поискать; но колебать православие мое доселе не пытался. А попытается -- так разумом я тоже не совсем плох: погодим еще, кто кого перелукавит.

• Предыдущая
• 47/64
• Следующая