Психика Сталина - Ранкур-Лаферриер Даниель - Страница 5

Представим теперь в самых общих чертах психологический портрет Сталина, возникающий при первом рассмотрении: чрезвычайно сдержанный, мстительный, параноидальный мегаломании с садистскими наклонностями, который не делал попыток приспособиться к обществу, но, напротив, в конечном счете заставил общество в некоторых отношениях приспособиться к себе.

Это довольно статичный, поверхностный портрет, почему я и называю его поверхностной структурой души диктатора (ср. понятие «феноменологическое описание», предложенное Гринстейном, — 142, 65). Надо признаться, что данный портрет требует интерпретации. Но тем не менее он дает представление о личности непреклонной, наводящей ужас. Портрет не из приятных. На деле же эта личность столь отвратительна, что многие историки предпочли обойти ее вниманием (либо вовсе отрицать ее существование), в еще меньшей степени они пытались проникнуть глубже, в подсознание Сталина.

В своей работе под названием «Мемуары биографа Сталина» Такер удивительно откровенно заявляет о своем личном отношении к Сталину: «Дело в том, что я испытываю отвращение к Сталину, и чем лучше я познавал его как объект своего биографического исследования, тем сильнее росло чувство отвращения» (297, 26). Чистосердечие такого рода радует. Важно отметить тот факт, что на каком-то этапе всем исследователям личности Сталина пришлось пережить по отношению к нему сильные эмоции, независимо от того, готовы они или нет открыто признать это в печати, как сделал профессор Такер. Психоаналитик Джордж Морейтис говорит в комментарии к «Мемуарам…» Такера следующее: «…временное подчинение воображению и логике личности, подобной Сталину, безусловно должно быть чрезвычайно пугающим и отталкивающим. Для этого требуется способность выдерживать регрессивные восприятия примитивного индивида, потерявшего связь с интеллектуальным и эмоциональным чувством реальности обыкновенного человека» (217, 336).

Я лично могу признаться в том, что испытал по отношению к Сталину сильные чувства, хотя и не был его прямой жертвой. Например, Сталин часто мне снился. Вот некоторые записи из

дневника: «Сон. Я на Таити. Я только что узнал из сообщения в журнале, что Сталин в действительности был не грузин, а выходец с Таити. Более того, он был не мужчиной, а женщиной с двумя грудями и бронзовым цветом кожи. Некто только что вскрыл его могилу на Таити. Я приехал из Москвы, чтобы взглянуть на останки, но было слишком поздно.

Я жил во времена Сталина. Но я не принадлежу к его времени. На самом деле я — секретный агент из будущего. Вначале я себя не обнаруживал. Я был мелким аппаратчиком в правительстве Сталина, выведывая о нем все что можно, при этом не выдавая себя. Но я не мог удержаться от искушения не вмешиваться. Временами я появлялся перед ним, затем растворялся в воздухе, когда он пытался причинить мне вред. «Я — голос будущего», — сказал я, напоминая ему, что он скоро умрет…

Сталин вышел из себя настолько, что готов был убить меня. Казалось, смерть неизбежна. В конце концов он все же меня убил. Я лежал на дороге возле своего автомобиля. Т[…] был рядом, пытаясь меня спасти. Он снял трубку ближайшего телефона, чтобы позвонить 911 — но затем повесил ее или бросил ее, так и не повесив».

В некоторых из своих снов о Сталине я испытываю гнетущий страх перед этим человеком, настоящий ужас. Я проснулся от одного из таких снов, — не помню, о чем он был, — все еще не освободившись от ужаса. Я вынужден был сказать себе, что Сталина больше нет в живых, что он ничего не может мне сделать.

Когда у меня на несколько минут возникают свободные ассоциации, все эти кошмары неизбежно возвращают меня к отцу, и я вспоминаю о том безмерном страхе, который я некогда испытывал по отношению к нему. Сталин, как оказывается, лишь личина, под которой выступает мой отец в некоторых из моих наиболее гнетущих кошмаров. Эти два человека соединены в моем сознании разнообразными ассоциациями. Например, мой отец — калека, которому нужен костыль, чтобы передвигаться. Я представляю Сталина калекой — его физические недостатки будут описаны ниже. Костыль моего отца сделан из стали, которая дала имя Сталину. Во мне живет воспоминание о том, что я держался от отца на безопасном расстоянии, когда он впадал в гнев, — расстояние точно соответствовало длине его костыля. Существуют и другие ассоциации, еще более тревожные, более отталкивающие. Читатель поймет, что я не могу обсуждать в печати все подробности. Достаточно сказать, что я мучительно преодолел — верный термин из психоанализа «проработал» — большое количество подобного психического материала, чтобы с уверенностью утверждать, что истоки моего интереса к Сталину лежат в интересе к моему отцу.

Враждебные и полные страха чувства к Сталину временами уступают место более положительному отношению. В какой-то момент, когда я с головой погрузился в чтение всех биографий Сталина, которые мне удалось достать, мне стало откровенно жаль этого человека. Написав до этого пространный очерк о русском писателе Александре Солженицыне, я сделал в дневнике следующую запись: «Занимаясь анализом такого «хорошего парня», как Солженицын, я позволил себе отождествиться с ним и испытываю чувство вины, обнаруживая злые намерения, скрытые за возведенным им фасадом. Но когда я занимаюсь «плохим парнем», подобным Сталину, у меня нет угрызений совести, если я точно указываю каждый порок, каждый мотив, скрытый за его фасадом. И все же я с ужасом ловлю себя на том, что отождествляю себя с ним (например, у Сталина было три или четыре десятилетия полезной, продуктивной работы — сколько десятилетий отпущено мне?)».

Должен ли исследователь личности Сталина признаваться, что он настолько увлекся им, что начал говорить о «полезной, продуктивной работе»?

Я утверждаю — да, он имеет такое право; но даже это не исчерпывает ответа полностью.

Я наблюдал многочисленные признаки отождествления себя со Сталиным. Например, работая над этой книгой, я занимался организацией научной конференции в своем университете. Однажды, составляя планы заседаний конференции, я немного пофантазировал: «Я не стану руководить церемониями заседаний конференции. Вместо этого я назначу кого-нибудь другого заняться этим, а сам буду управлять действием из-за кулис, как это сделал бы Сталин. Во время выступления докладчиков я поднимусь с места и стану прохаживаться по сцене, заставляя нервничать докладчика и публику, и время от времени буду вставлять резкие замечания, как обычно делал Сталин на политических заседаниях».

Однажды летом, когда я день и ночь напролет занимался только исследованием личности Сталина, я записал в дневнике следующее: «…Я с ужасом думал о том, что мне придется пойти на вечер к Б[…] и встретиться с ее политическими единомышленниками и коллегами.

Я представлял себе встречу с ними и что я отвечу, если меня спросят, чем я сейчас занимаюсь. В одном конкретном случае в моем воображении возникла картина того, как я протягиваю руку, чтобы поздороваться с кем-то, и говорю: «Привет, я — Джо Сталин». В этот момент я не осознавал, что это была игра воображения, и минутой спустя пришел в ужас, когда понял, куда завела меня фантазия».

Тем же летом я прочел изумительные мемуары Шостаковича под названием «Свидетельство». Меня поразило то, что Сталину не нравился роман Зощенко «Перед заходом солнца» (254, 267). Как же так, подумал я, ведь мне он всегда нравился? По-видимому, в этом случае мое отождествление со Сталиным предполагает также наличие проекции.

Дело в том, что никто не возьмется за исследование личности Сталина, не пропустив через себя ее особенности. Я убежден, что даже биограф Сталина, не имеющий никакого отношения к психоанализу, отводит Сталину место в своих фантазиях. Это означает, что во многих биографах Сталина бьется слабая жилка мазохизма, — если предположить, что, подобно Такеру, они исполнены «чувства омерзения» к Сталину и все же продолжают заниматься «омерзительным» объектом своего исследования. И разве это противоречит тому, что объект их имел такие садистские наклонности? Такер говорит нам, что его друзья стали называть его «последней жертвой Сталина» (297, 26).

Или, может быть, в действительности Сталин не столь отвратителен биографам, как они хотели бы внушить это читателю. Возможно, биографов привлекает к Сталину нечто, помимо мучительной необходимости сосредоточивать свое внимание на актах чудовищного социопата. Такер говорит, что он так увлечен желанием понять Сталина, что теперь может постигнуть, каково было быть Сталиным: «Теперь, когда я вместе со Сталиным пережил события 30-х годов, пытаясь воссоздать его действия в том виде, как они формировались в его сознании, я считаю, верно или нет, что знаю его достаточно хорошо, чтобы быть в состоянии думать за него и, в этом смысле, быть Сталиным при поиске ключевых решений и проведении их в жизнь» (там же).

За этим признанием, я думаю, таится еще одно откровение, которое относится ко всем тем из нас, кто когда-либо испытывал глубокий научный интерес к Сталину: в нас живет потребность быть Сталиным, потому что через личность Сталина мы в какой-то мере познаем самих себя. (Д-р Морейтис, обращаясь на конференции к Такеру, упомянул о «Сталине в нем». См.: 300, 267.) При «воссоздании» внутренних мыслительных процессов Сталина нам приходится прибегать к собственным мыслительным процессам так же часто, как мы используем внешние, отраженные в истории факты из жизни Сталина. Мы были бы не в состоянии постичь необузданную мегаломанию Сталина, его паранойю, садизм, нарциссизм и пр., если бы не испытали этих явлений в себе — хотя и в гораздо более слабой форме, не имеющей общественно-политических последствий. Сталин напоминает нам самих себя даже тогда, когда мы приходим в ужас от его «патологических» деяний.

Позвольте привести конкретный пример. Те, кто пишут книги (и хотят, чтобы их книги читали), обладают сильным Эго. На деле более сильным, чем я предполагал, прежде чем занялся написанием книги о Сталине. Так случилось, что, когда я писал о нарциссизме и претенциозности Сталина, я тоже с волнением предвкушал публикацию книги, недавно мною завершенной. Это было напряженное время, гораздо более напряженное, чем должно было быть. В какой-то момент ожидания выхода книги мне пришло в голову, что частично причиной чрезмерного напряжения был мой собственный нарциссизм. Сталин слишком сильно напоминал мне меня самого. Я обнаруживал, что мои мысли переносятся от темы культа личности к конкретным случаям из моей собственной юности, когда я занимался самообманом относительно моих личных способностей в некоторых областях. Я не собираюсь описывать эти случаи, приводя и далее выдержки из своих дневников. Но я могу сказать, что мое понимание того, как Сталин обманывал себя и посредством этого сохранял созданный им идеализированный образ, помогло мне лучше осознать собственные примеры самообмана и, напротив, мой собственный самообман помог мне постичь, каким образом Сталин мог обманывать себя из самолюбования. Возможно, такая связь между моей претенциозностью и претенциозностью Сталина осталась бы неосознанной, если бы книга не появилась в печати. Вероятно, я постиг бы нарциссизм Сталина более поверхностно, если бы я постоянно не думал о предстоящем выходе книги и, следовательно, моем представлении о себе.

В психоанализе принято считать, что в каждом индивиде заложено ядро нарциссизма. Это означает, что претенциозные иллюзии, страх быть сломленным, страсть к уничтожению других, потребность управлять и пр. — все это совершенно типично для ранней стадии развития человека и сохраняется в воображаемом мире нормальных взрослых людей. Если допустить возможность, что психоанализ правильно освещает этот вопрос, тогда, по определению, следует согласиться с возможностью того, что в глубине души, на уровне неполного осознания и ограниченной возможности действовать, мы все сталинисты.

Однако после сказанного позвольте мне добавить, что тем не менее можно изучать Сталина научными методами и сделать выводы, верно отражающие реальные события жизни Сталина. Познавая природу собственных душ, мы тем самым увеличиваем, а не уменьшаем возможность приблизиться к «объективному» Сталину, даже если в конечном счете полное сближение и должно быть признано недостижимым. Мы расширяем, а не сужаем инструментарий нашего научного анализа, так как помимо биографий, архивов, литературных описаний, свидетельств оставшихся в живых очевидцев и пр. мы также можем использовать самих себя — наши дневные грезы и ночные сны, ошибки при письме, нашу глубинную интуицию — как правомерные источники информации о Сталине.

Конечно, мы обязаны использовать все источники, проявляя должную научную осторожность, — например, рассматривая приснившийся прошлой ночью сон о «Дядюшке Джо», мы должны проявлять в той же степени скептицизм и сдержанность, что и при чтении весьма тенденциозной биографии Сталина, написанной Львом Троцким, а также жестокого, местами непоследовательного портрета тирана, данного Антоновым-Овсеенко.

Биографы и историки, конечно, всегда пользуются «здравым смыслом» и «суждением», решая, что сказать и о чем умолчать в отношении объекта своих исследований. Этот процесс принятия решения частично подразумевает использование интуиции для понимания того, как работает человеческий мозг. Историк Питер Гей говорит следующее: «Профессиональный историк всегда психолог, но психолог-любитель» (136, 6). Психоанализ предлагает способ избежать такого непрофессионализма, а также непосредственно помогает использовать интуицию в биографических и исторических целях.

Все это может показаться новшеством ученым, использующим традиционный подход в исследовании сталинского периода, но это вовсе не ново для психобиографов и психоаналитиков. Если, например, мы обратимся к недавно аннотированной Уильямом Гилмором библиографии психоисторических исследований, мы обнаружим, что в ряде его статей говорится о привлечении духовной сферы самого историка как источника изучения исторических личностей (139, напр., 7 [Эриксон], 13 [Де Мауз], 23

[Безансон], 30 [Девере]). Психоисторик Питер Лоуэнберг ссылается на психоаналитическое явление переноса при объяснении того, что происходит с ученым-историком: «Историк или исследователь переживает иллюзии и переносы в связи с материалом, который он исследует. Ему необходимо знать о них и использовать такие реакции как инструмент познания, с тем чтобы углубить исследование, как это делает современный психоаналитик» (195; ср.: 182, 228). Итак, сильные ощущения подсознательного происхождения, связанные главным образом с теми, что были испытаны людьми в раннем детстве (в моем случае — с отцом), неизбежно переносятся ученым, исследующим личность Сталина, на Сталина. Если ученый не использует такой перенос, тогда маловероятно, что он сможет проникнуть в подсознательный мыслительный процесс самого Сталина. Пользуясь терминологией Фрейда, без переноса ученому, который занимается изучением Сталина, будет трудно применить свое бессознательное «как рецептивный орган» к «передающему бессознательному» Сталина (133, XII, 115).

Но в этом заключен парадокс. Если я путаю Сталина со своим отцом (перенос) или если я принимаю себя за Сталина (отождествление, проекция), тогда как можно утверждать, что я «понимаю» Сталина? Возможно, напротив, я его неверно понимаю?

Так оно и есть. Но в идеальной психоаналитической ситуации такое неверное понимание должно отбрасываться. Со временем оно выбраковывается, так как при психоанализе налицо как анализирующий, так и анализируемый (в том случае, если в процессе оба лица выступают в одном, то процесс носит название самоанализа, наиболее известным примером которого является анализ Фрейдом его так называемого «сна Ирмы»). Историкам и биографам, находящимся в неведении относительно своих собственных переносов, отождествлений и проекций, то есть тем, кто не использует самоанализ, угрожает опасность представить объект своего исследования в неверном свете (но это вовсе не означает, что отсутствие самоанализа — единственная причина неверного толкования объекта). Я думаю, что в течение трехлетнего периода работы над своим объектом я добился некоторых успехов в определении того, в чем различие между советским диктатором и дерущимся костылем стариком, а также мною самим.

Но преимуществом самоанализа является нечто большее, чем просто способ избежать ложных выводов. В сущности своей люди очень сильно похожи друг на друга. Следовательно, они имеют много общего и со Сталиным. Так называемые «патологические» качества Сталина, по моему утверждению, нам понятны, так как и мы в какой-то степени ими обладаем (я обладаю ими, мой отец ими обладает, читатель книги ими обладает). Явления переноса, отождествления, проекции — это проявление потребности человека находить сходство. Иногда сходство отсутствует. Но чаще оно есть. Если бы его не было, мне кажется, сама тенденция его поиска давным-давно исчезла бы в результате процесса естественного отбора Дарвина. Таким образом, я мог сделать мгновенный и ошибочный вывод, что Сталину должен был нравиться роман Зощенко, потому что я восхищался им. Но я также пришел к другим, более убедительным выводам, основанным не на проекции, а на объективно различимых чертах личности Сталина, которые мне никогда не пришло бы. в голову искать, если бы они некоторым образом не соотносились бы с чертами моей личности или личности моего отца.

В настоящую книгу не включены записи самоанализа, сопровождавшего мой психоанализ Сталина (выдержки из дневников, приведенные выше, лишь малая часть айсберга мысленных образов и аффектов). Напротив, я отбросил самоанализ, раз он выполнил роль инструмента научного исследования.

Эффективный научный психоанализ, включающий отождествления, переносы, проекции и интуицию, необходимо использовать наиболее полно. Это касается меня, а не Сталина. Психоанализ и самоанализ соотносятся так же, как, к примеру, персональный компьютер IBM и тот текстовый редактор, которым я пользуюсь. Компьютер производит разного рода сложные операции, когда они мне необходимы, но вряд ли нужно было бы описывать эти операции в окончательном варианте распечатки.

Я не стану более обременять читателя подробностями своего самоанализа, несмотря на то что они, возможно, и сыграли существенную роль в процессе написания настоящей книги (об этом см.: «Послесловие»),