Россия и мессианизм. К «русской идее» Н. А. Бердяева - Саркисянц Мануэль - Страница 32

Поэт Александр Добролюбов, основавший секту «добролюбовцев», призывал жить с людьми и с ангелами, с травами и со зверями, за всех и для всех. Он учил просить прощения у всякой твари, у всякой травинки, «травы-сестрички» за то, что ранишь ее, когда июньскими днями лежишь посреди природного храма. Все существа, по представлению Добролюбова, являли собой одно единое тело. Сам он называл себя другом всех диких тварей; он горевал по умирающим в дикой степи, по плывущим, по всем трудящимся, по младенцам и разбойникам, по каждой травинке, по скотине, по полям и хищным зверям, по вольным птицам, по каждой пылинке земной, по небу и земле, по долинам и горам, по всем богачам и нищим земли^{525}. Ведь просил старец Зосима (Достоевского) прощения у птиц в небесах.

Эта тенденция восходит к Посланию апостола Павла к Римлянам, где говорится о тоске твари по спасению^{526}. Революционный народник В. Г. Короленко отмечал, что, слыша голос природы, человек испытывает к ней сострадание, и в этом сострадании человек и природа образуют единство^{527}. В 1883 году один умирающий народоволец писал в прощальном письме к своим товарищам: Привет вам, привет родине, привет всему живому!^{528} В молодости Бакунин придерживался подобных убеждений: «Все, что живет, что только существует, — должно быть свободным… возвышаться до… божественного центра»^{529}.

Наконец, о том, что и большевизм сформировался не в последнюю очередь не без влияния духовных импульсов, связанных с идеей соборности^{530}, свидетельствует, в частности, стиль одного из первых декретов советской власти^{531}, на третий день после октябрьского переворота возвестившего о захвате власти большевиками: Октябрьская революция началась под знаменем раскрепощения. Освобождены крестьяне от помещиков. Освобождены солдаты от генералов. Все, что живо и жизнеспособно, освобождено от ненавистных цепей^{532}.

Индивидуальная душа ощущалась не как нечто целостное и имеющее границы, но как начало, прямо и непосредственно связанное с человечеством, с миром, с космосом — связанное благодаря соборности^{533}. Если исходным пунктом западного философствования было индивидуальное сознание (самый яркий и наглядный пример тому — декартово cogito ergo sum), то на русской почве сложилось то, что Семен Франк определил как «философию Мы»^{534}. Однако, в противовес абстрактно-механистическому коллективизму, соборность представляет собой не множество отдельных «я», но изначальное единство, благодаря которому возникновение этих различных «я» только и становится возможным. Конечно, каждое «я» содержится в «Мы» и зависит от него, но в то же время справедливо и обратное: в каждом «я» присутствует «мы», ибо «мы» есть глубочайший источник всякого индивидуального «я». (Ср: «Мы» как внешне видимое общение или общество, как сопричастность двух или нескольких человек — общество, которое меня «окружает» и к которому я как бы лишь извне «принадлежу», — есть лишь внешнее обнаружение и отображение «мы», в котором я существую на тот лад, что оно есть во мне или, точнее, что оно есть первичная внутренняя основа самого «я семь»^{535}.) Соборность не предполагает отрицания «я»; напротив, только благодаря соборности оно обретает свободу и самобытность, черпая жизненные силы из сверхиндивидуальной целостности человечества^{536}. Такого рода представления вливаются, с одной стороны, в религиозную этику, с другой — в этику социальную. Начало универсальной соборности хотели увидеть в революции Мережковский и Зинаида Гиппиус^{537}. Характерно, что Трубецкой называл принцип соборности «метафизическим социализмом»^{538} [44].

Уже Хомяков «строил свое бытие на подлинной соборности „мирского“, „общинного“ начала»^{539}. Вообще славянофилы, и в первую очередь К. Аксаков^{540}, именовали социальную проекцию соборности «принципом симфонии» и отождествляли ее с русской крестьянской общиной (миром). Самарин охарактеризовал аграрно-коллективистский элемент в «мире» как «светскую, историческую сторону… церкви»^{541}. И коль скоро социализм в России был поначалу также неразрывно связан с идеей общины-«мира» (Нетцель не случайно назвал общину моделью русского социального движения), неоднократно говорилось о его связи — с точки зрения исторического развития — с идеей соборности. «В… тогдашнем увлечении идеалом коммуны не трудно распознать подсознательную жажду соборности», — заключал Флоровский^{542}. Ибо требование передать всю пахотную землю в крестьянскую собственность представляло собой, в глазах народа, также следствие исстари существовавшего представления о Матери земле: все живое — в смысле соборности — порождено ею и после смерти возвращается в нее обратно^{543}.

О связи понятий матери земли и соборности мне лично напомнил Федотов в 1950-м году. У П. Востокова прямо говорится: «Крепит сынов заветный дух соборный. Им помогает мать сыра земля»^{544}. «Соборность сверхличное утверждение последней свободы. Внешней формой соборной связи… были бы общины — союзы мистического избрания», — говорил по поводу мистического анархизма Вячеслав Иванов^{545}.

Еще в 1843 году анархист Михаил Бакунин, заклятый враг любой религии, утверждал, что поскольку демократия — это религия, то Бог присутствует не в отдельной личности, но в общине^{546}. Он же связывал стремление к свободе со стремлением соединиться со всем живым^{547}.

Между народническим мировоззрением и взглядами Бакунина существовали весьма значительные различия; однако все европейские и американские попытки представить хождение в народ как движение «чуждых миру и неопытных» или «поэтически настроенных юношей и девушек»^{548} (а именно так оно, к сожалению, предстает перед читателем даже серьезных англоязычных исторических трудов), остаются чрезвычайно поверхностными. Духовная основа народничества не только не исчерпывается «самобичеванием» «кающихся дворян», как ее обыкновенно изображали в равной степени и большевистские и буржуазные авторы, но и «служением народу» — если последнее понимать в соответствии с англосаксонским протестантским идеалом (service ideal) (как нередко интерпретировали идеологию народничества). Это расширение собственной личности до масштабов беспредельного, до полного самоотождествления с народом, крестьянством (и с Матерью землей), и в конечном итоге — до ощущения единства всего живого, в соответствии с принципом соборности^{549}, — все это представлялось возможным лишь через посредство физического самопожертвования.