Россия и мессианизм. К «русской идее» Н. А. Бердяева - Саркисянц Мануэль - Страница 65

В статье «Три силы» (1874) Соловьев говорил об идеале «безбожного человека» как о характерной черте западной цивилизации и об идеале «бесчеловечного Бога» как о фундаментальной особенности мусульманского мира. В то время Соловьев оценивал этот Восток выше Запада.

Эти идеи характеризуют «полуславянофильский» период в идейном развитии Соловьева. Когда в 1896 году он писал, что царство двуглавого орла несет в себе примирение Востока и Запада, его идеалом была вселенская теократия. Россия, полагал Соловьев, способна преодолеть противоположность европейского и азиатского начал, одинаково односторонних, ибо содержит в себе и то, и другое. Еще раньше он писал о том, что Англия «задушила индийцев», «ограбила египтян» и «отравила китайцев»^{1050}. Что же касается России, то она сама является полем битвы между западничеством и славянофильством, т. е., по существу, — борьбы Европы и Азии; исход этой схватки уже предрешен: победа была за Азией, и причина тому — «инстинкты масс»^{1051}.

Позиция Соловьева по отношению к Дальнему Востоку была в целом негативной. Тем не менее, он полагал, что христианский мир может завоевать Азию благодаря притягательной силе экуменического идеала — в том, разумеется, случае, если сам сохранит ему верность^{1052}. Но если христианский мир (включая Россию) предаст этот идеал, то Дальний Восток превратится в грозную опасность^{1053}. Свое поэтическое выражение эта мысль нашла в известном стихотворении «Ex oriente lux». «Каким ты хочешь быть Востоком: Востоком Ксеркса иль Христа?» — этот вопрос Соловьев обращает к России. «Восток Ксеркса» стремится подчинить Запад силой, тогда как «Востоку Христа» предстоит иная миссия: духовное примирение Европы и Азии. И если Запад не будет верен своему предназначению — нести в мир истину христианства — то Азия неминуемо одолеет его. Европе придется повторить судьбу Византии, покоренной исламом, ибо ее политическая жизнь не подверглась христианскому преображению^{1054}. Незадолго до смерти, в 1900 году, когда коллективная карательная экспедиция европейских держав (включая Россию) была отправлена в Китай, чтобы подавить («боксерское») восстание ихэтуаней, Соловьев задавался вопросом, с каким же багажом идут европейские нации на войну с Китаем. Нет христианства, идей не больше, чем во время Троянской войны; только тогда шло юное человечество, а сегодня идут старики, — печалился Соловьев[117] ^{1055}.

Как свидетельствуют позднейшие произведения Соловьева, с годами его враждебность по отношению к Азии усиливалась. Так, например, в 1892 году он писал, что буддизм будет угрожать христианскому миру и что эту грядущую опасность воплощают «индийские и тибетские просветители». Более того, Запад и Россия должны преодолеть действие своих собственных, внутренних сил, тяготеющих к буддизму^{1056}. В этой связи Соловьев указывает на такое «большое зло», как буддийское (махаянистское) учение о пустоте (шуньявада)^{1057}. Философу даже приходилось отводить от себя подозрения в «безусловной» враждебности по отношению к исламу и, в особенности, буддизму, признавая этим как бы «обусловленную» враждебность. В самом деле, «безусловная» (необусловленная) враждебность нелогична в контексте соловьевской доктрины, так как азиатская угроза становится реальностью лишь в том случае, если Запад отречется от своей миссии. По мнению Соловьева, «отречение» Запада и возвышение Востока недвусмысленно свидетельствовали о приближающемся конце истории. В своем знаменитом произведении «Три разговора» (его лейтмотивом является мысль о скором пришествии Антихриста) философ предсказывал «великую и последнюю борьбу», которой предстоит развернуться в XX веке: схватку Европы с «панмонголизмом». Соловьев писал, что если во Франции победит социальная революция, то панмонголизму станет проще завоевать Европу. Но после того, как его господство будет низвергнуто, произойдет эсхатологическое объединение церквей, и мировая история завершится. Таким образом, отречение России от своей миссии Третьего Рима и следствие этого исторического предательства — падение русской монархии, гибель царства двуглавого орла, — все это Соловьев связывал с развитием панмонголизма и приветствовал как свидетельство окончания истории и как исполнение хилиастических обетований.

Идеологические построения, во многих отношениях напоминающие соловьевские рассуждения о панмонголизме, можно обнаружить и в тех формах русского мессианского сознания, что были непосредственно связаны с большевизмом. Крах самодержавия, гибель того третьего Рима, который должен был, как считалось, простоять до скончания веков, ассоциировались в сознании большевиков с мировой революцией — приближающимся финалом всей предшествующей истории, основанной на классовой борьбе. И характер этого финала не в последнюю очередь был, с большевистской точки зрения, обусловлен восстанием «монгольской» Восточной Азии против империалистического Запада. Правда, подобные мотивы были характерны не столько для самого Соловьева, сколько для вдохновленных его творчеством символистов, и в первую очередь для Блока и Андрея Белого, а также крестьянского поэта Петра Орешина, с их антизападными, «скифскими» настроениями. Разумеется, все они испытали сильное влияние соловьевских идей^{1058}. Однако у Соловьева Азия в конечном счете играет пассивную и притом сугубо негативную роль по отношению к Европе; такая роль была обусловлена отказом Европы от выполнения своей исторической миссии. Да и у Белого, писавшего после русско-японской войны (и под сильным ее впечатлением) и в преддверии первой мировой, «пробуждение Азии» предстает в негативном — и апокалиптическом! — свете. Что же касается Блока (для которого Соловьев был носителем «идущего на нас нового мира»), то он, напротив, настолько полно и безоговорочно отождествил Россию со «скифством», что историческая миссия, которую предстоит сыграть Востоку, приобретает у него позитивно-хилиастический характер^{1059}. «Скифская» Россия зовет Европу «на братский пир труда и мира», однако если протянутая рука будет отвергнута, то начнется борьба не на жизнь, а на смерть: «Тычь, тычь в карту, рвань немецкая, подлый буржуй. Артачься, Англия и Франция. Мы свою историческую миссию выполним …Если нашу революцию погубите, значит, вы уже не арийцы больше. И мы широко откроем ворота на Восток. Мы на вас смотрели глазами арийцев, пока у вас было лицо. А на морду вашу [sic! — М. С.] мы взглянем нашим косящим, лукавым, быстрым взглядом; мы скинемся азиатими, и на вас прольется Восток. Ваши шкуры пойдут на китайские тамбурины… Последние арийцы[118] — мы»^{1060}. Перед советским переворотом Блок писал своей матери: «Европа… они смертельно нас боятся… мы… с легкостью пропустим сквозь себя желтых [азиатов — М. С.] и затопим ими не один Реймский собор, но и все остальные их святые магазины»^{1061}. Такая враждебность по отношению к Европе — и вместе с тем чувство принадлежности к Азии, характерные для Блока и Орешина, очень далеки от христианского универсализма, который проповедовал Соловьев. Их позиция оказывается значительно ближе воззрениям Льва Толстого — убежденного противника Соловьева. «Толстой считал, что русская культура близка по… духу к… восточным культурам: „Мы, славяне, русские, гораздо ближе к восточной философии — Индии, Китая, даже Персии — чем к западной“»^{1062}.