Танки на мосту - Далекий Николай Александрович - Страница 17

— Он мертв, — сказала Зульфия, опуская руку убитого.

Капитан, бледный, отрешенный, не обращая ни на кого внимания, опустился на одно колено и прикоснулся губами к щеке мертвого.

— Вот оно, трофейное оружие... Прости, Иванов... Прощай, Иванов, боевой мой товарищ, друг.

— Разве не бывает несчастных случаев? — заторопился с оправданием своего командира старший сержант. — Он все равно бы... Сколько крови потерял. Не жилец на белом свете.

Что я видел, что слышал? Товарищи... Несчастный случай? Неумелое обращение с трофейным оружием? Неправда! Ведь капитан Павлов убил, умышленно прикончил своего раненого бойца, пробормотавшего вдруг немецкие слова. Раненый просил воды: «вас...» это «вассер». Он обращался к богу: «Май...» это «майн готт», он звал свою мать: «му...» — «муттер».

И на меня хлынуло волной все, что исподволь накапливалось в сознании, что неясно, но все сильней и сильней тревожило меня с тех пор, как я увидел рысьи глаза командира пограничников. «Гитлеровцы! Сидящие со мной в машине пограничники — переодетые в нашу форму гитлеровцы, капитан Павлов — гитлеровский офицер!» Мне показалось, что наша машина с полного хода валится в кювет, опрокидывается.

Но машина стояла на месте. Мчались мои мысли, обгоняя одна другую, споря, опровергая, разъединяясь по многим руслам, сливаясь воедино. Все события с того момента, как старший лейтенант-артиллерист произнес, опуская бинокль: «Кажется, это наши... Откуда они взя-лись?» — все эти события в обратной последовательности замелькали перед моими глазами, как на экране, точно они были засняты на пленку, и киномеханик пустил пленку не с начала, а с конца. Капитан Павлов стреляет в своего раненого, произносящего в бреду немецкие слова, из своего немецкого пистолета (очевидно, это имеет для него какое-то значение — свой поражен своей пулей). Поэтому-то он и попросил Зульфию показать ему «вальтер». Убийству раненого предшествует не случайно затеянный разговор о жизни, смерти, самоубийстве. Капитан неприятно поражен и в то же время восхищен решением девушки не попадать живой в руки врага. Своим презрением к смерти «полукровка» поставила себя выше него, немецкого офицера, арийца — все-таки она женщина, слабый пол, и мужское самолюбие задето. Его начинает беспокоить бормотание раненого — угроза разоблачения. Слова Зульфии о справке расовой благонадежности заставляют капитана смутиться, покраснеть (он-то в свое время получал такую справку!). Принято решение взять на машину Зульфию и русского раненого. (Боялся, что девушка не сойдет с дороги и, кроме того, сообразил, что Зульфия на машине отличная маскировка). Он не выбрасывает меня и Володьку из машины, поняв, что я для него, кто бы я ни был — советский разведчик или попавший в плен к русским немецкий диверсант — неожиданная, восхитительная находка, огромная ценность. Он инсценирует бой с якобы преследовавшими его немецкими танками и мотоциклами. (Мотоциклисты явно переусердствовали в спектакле, и один или два из них поплатились жизнью за это. Что ж, всего предусмотреть нельзя, в таком деле могут быть жертвы). Он выбрал время для начала операции — не ночь, а раннее утро. Дело не только в том, что ему нужно было, чтобы русские на передовой линии увидели, в какую форму одеты солдаты на машинах, имелся еще точный психологический расчет, ведь не днем, а ночью совершается большинство обдуманных преступлений. «Яко тать в нощи...» А тут в открытую, при белом свете дня! Кто подумает, решится заподозрить? Неясным было одно: почему самолет сбросил бомбу на машины? Ошибся? Не предупредили летчиков? На этот раз не сработала хваленая немецкая предусмотрительность, пунктуальность? Все остальное сходилось... Гитлеровцы! Я ехал с ними. С теми, кто должен захватить мост на реке Равнинной? Возможно... Конечно! Несомненно!! Это — они... Макс не знал подробностей, он высказал предположение: может быть, парашютный десант... А они на машинах!

Всё сходилось, и всё же мне трудно было поверить. Я испытывал странное чувство нереальности всего происходящего, знал, что еду с гитлеровцами, и не мог окончательно убедить себя в этом. Возможно, «капитан Павлов» обладал способностью внушения. Я не мог представить его иным и, если бы он внезапно оказался одетым в форму гитлеровского офицера, я бы воспринял это как нелепый маскарад. Мне, видимо, недоставало еще какого-то крохотного доказательства, подтверждения, и я его тотчас же получил. Даже в эти трудные, ошеломляющие мгновения моя башка работала четко, на все каналы, на все извилины. Не успел «капитан Павлов» сложить руки на груди убитого и подняться, как я наклонился к сидевшему напротив меня «пограничнику» и тихо шепнул ему по-немецки: «Другого выхода не было...» Громила встрепенулся, точно его шилом кольнули, изумленно и испуганно вытаращил на меня глаза. Он знал немецкий...

Теперь я уже не сомневался, знал твердо — гитлеровцы. И понял, что все пережитое мной до сих пор, все мои удивительные похождения — детский лепет на лужайке, и что самое главное и страшное только начинается. «Спокойно! — приказал я себе. — Игра еще не проиграна. Что знает о тебе «капитан Павлов»? Начнем с этого...»

«Капитан Павлов» знал обо мне многое... Ему, возможно, сообщили (наверняка!) о похищении мотоцикла и более чем странном поведении связного, исчезнувшего вместе с раненым танкистом. Он знал, что мне нужно во что бы то ни стало и как можно скорее добраться до моста на реке Равнинной... Ему известно, где я находился за несколько часов перед тем, как гитлеровские войска заняли Беловодскую. Он легко может найти (Зульфия, Зульфия!..) хату Ивана Тихоновича... Еще что? То, что я сменил мундир на гимнастерку. Всё? Нет, еще, по-видимому, и то, что я прекрасно владею немецким языком. Может, это и было одной из причин, заставивших его пристрелить раненого. Теперь всё, итог подбит, подводим черту.

Минуточку! «Капитан Павлов» предполагает, что я советский разведчик и везу своим какие-то важные сведения о противнике. Бог с ним, пусть не сомневается... Но может ли он предположить, что эти важные сведения касаются того сверхсекретного задания, которое поручили ему? Исключено! Да, он знает, что я стремлюсь к мосту, и это его смущает, но он не может допустить даже мысли о том, что план операции, разработанный в обстановке строжайшей военной тайны и известный до начала ее осуществления, — до утра сегодняшнего дня — лишь двум-трем высшим гитлеровским офицерам, еще ночью стал достоянием советской разведки. Ведь и Макс ничего не знал, он сделал всего лишь логический вывод: если план наступательных действий на завтрашний день разрабатывается с учетом того, что танки должны пройти по неповрежденному мосту с ходу, то кто-то должен захватить мост еще до появления танков и помешать советским саперам взорвать его. И он, Макс, знал еще и о существовании дивизии «плаща и кинжала»...

«Капитану Павлову» было известно обо мне много, очень много, но не главное — то, что я знаю о нем всё. Выгодно ли мне это? Увидим... Пусть пока пребывает в уверенности, что он для меня по-прежнему бравый, бесстрашный командир отряда советских пограничников, выполняющих какое-то спецзадание какого-то генерала.

Машина тронулась. Мне захотелось взглянуть на того, с кем выпало мне, образно выражаясь, скрестить шпаги, но я не мог заставить себя сделать это. «Капитан Павлов» чем-то подавлял меня, расслаблял мою волю. Мне казалось, что стоит нашим взглядам встретиться, и он отгадает все мои мысли до донышка. Может быть, его проклятые рысьи глаза и вправду обладали какой-то силой внушения, и я ощущал эту силу.

Все-таки я заставил себя взглянуть на него, выдержал ответный взгляд и даже улыбнулся скорбно, понимающе. Сам не знаю, как это получилось, но неясная, загадочная улыбка пришлась к месту. Она сбила с толку «капитана», глаза его расширились, какие-то светлые 'шторки приоткрылись в них, он точно спросил ими испуганно: «Ты что? Ты кто?» — «Кто, кто... — ответил я ему также одними глазами. — В том-то и дело, приятель. Поломай свою арийскую голову хорошенько!»