Что такое собственность? - Прудон Пьер Жозеф - Страница 79

Таким образом, подтверждается моя теория брака. Общество, т. е. союз известного рода сил, покоится на справедливости. Справедливость обусловливается дуализмом, без которого она сводится к простому, недействительному понятию. Этот дуализм — брак, образованный союзом двух дополняющих друг друга лиц и сущность которого заключается в преданности, а первая ступень — в любви.

Таким–то образом разрешается это кажущееся противоречие, говорящее мужчине: повелевай для того, чтобы лучше повиноваться; женщине: повинуйся для того, чтобы лучше управлять, — противоречие, заключающее в себе весь закон и всю тайну посвящения. Свет полон подобного рода противоречиями; он живет и прогрессирует ими. Если смысл знаменитого правила «le roi regne et ne gouverne pas»[98] темен только для демагогов, стремящихся к безусловной власти, то смысл предложений «commander, pour mieux servir»[99] и «obeir, pour mieux regner»[100] тем более должен быть ясен для каждого человека, обладающего сознанием своих обязанностей и прав, для каждой женщины, уважающей мужа и собственное достоинство. До сих пор, сударыни, вы не могли упрекнуть меня в пристрастии; вы не могли назвать мои наблюдения неточными, мои рассуждения неправильными. Я не унижаю вашего пола, так как, ввиду каждого превосходства мужчины, я привожу соответствующее ему превосходство женщины и в замене требуемой мною от женщины преданности я требую от мужчины еще большую. Что же может вас обидеть? Я предлагаю все, чего требуют права ваши: равенство состояния и достоинства; полнейшее развитие и торжество ваших самых драгоценных качеств, одинаковую степень влияния; менее инициативы в делах политики и экономии, но зато и меньше ответственности; в конце концов, царствование, но царствование без трудов и без опасностей завладения. Чего же больше? К чему такой гнев?

Когда я, резюмируя в двух словах теорию брака и назначение женщины, высказал в виде заключения и против известных тенденций нашего общества энергические слова: куртизанка или экономка, вам оставалось только аплодировать. Когда я потом в припадке негодования прибавил: лучше затворничество, чем подобного рода эмансипация, вы должны были, если б вы хоть немного уважали ваш пол, поправить меня и ответить наподобие Лукреции: скорее смерть. Когда же я, с целью отмстить за общественную стыдливость, попранную несколькими эмансипаторами, назвал их нечистыми, помешавшимися от греха, ваше дело было молчать и не давать повод обществу предполагать, что название это предназначалось вам.

Вы предпочли, поддерживаемые несколькими литературными кастратами, поднять брошенную перчатку; вы сочли себя оклеветанными: «Мы не можем назваться ни нечистыми, ни сумасшедшими; мы преследуем цель освобождения женщины, мы вызываем всех, кто хочет, отвечать нам».

Без двусмысленностей, сударыни! Не прикидывайтесь оскорбленными! Я не имел чести знать вас, когда писал свою книгу, да не знаю вас и теперь. Я льщу себя надеждою, что ваша добродетель не перескочила еще через некий ров, откуда уже нет возврата, что касается вас, г. J. L., — я полагаюсь во всем на того, кто законами брака установлен вашим охранителем и ответчиком за ваши нравы; дай Бог, чтоб он так же хорошо уберег ваше перо! Вам, г. J. d'H., я верю на слово и не требую от вас никаких доказательств. Я скорее поверю заблуждению вашего ума, чем испорченности вашего сердца. Да примут это к сведению все ваши сестры по оружию! Я сужу по намерениям, а не по действиям. После всего сказанного мною позвольте мне, сударыни, напомнить вам то, что вызвало у меня выражение «нечистых», — качество, вполне оправдываемое всеми знаменитыми женщинами нашего века и прошлого. Оно было вызвано тою мыслью, что всякая женщина, мечтающая об эмансипации, потеряла, ipso facto, здоровье души, проницательность ума и девственность сердца; что она находится на пути к падению, дальше я не пойду. И так как вы, сударыни, любите откровенность, то ваши вызовы заставляют меня заявить вам, что оба ваши сочинения вполне подходят под вышеприведенное мною правило. Я докажу это вам сейчас.

Природа — олицетворение могущества и гармонии, но произведения ее, по справедливому замечанию Рафаэля, не всегда таковы, какими она их желает: они часто носят на себе следы слабости и уродства. Отчасти потому природа и создала человека: гордясь своим произведением, она сделала из него своего созерцателя и ценителя, достаточно умного для понимания ее законов и выработки себе идеала; достаточно сильного для исправления ее недостатков и залечивания ее ран, но слишком слабого и телом и умом, для того чтоб видоизменить или уничтожить ее. Сам человек — последнее создание природы, обязанное завершить своей рукой ее порядок, сам человек, как мы его видели в настоящее время, далеко не соответствует своему типу. Поэтому–то дело усовершенствования и ограничивается его собственной личностью; прогресс справедливости в человечестве составляет принцип и цель всего сущего.

Трудность этого дела заключается в том, что природа раздвоила человека на два элемента — силу и красоту. В общем, они распределены одинаково. Но человеческий род действует преимущественно не коллективно, а поодиночке. В нем существуют самцы и самки, породы и нации, племена и индивиды, семьи и расы.

Мужской пол обладает большей силой; женский проявляет большую красоту и идеальность; но в какой пропорции распределены эти качества? Определить это весьма трудно и, можно даже сказать, совсем невозможно.

У некоторых наций мужчины сильнее, чем у других, или же женщины красивее; отсюда произошло выражение этнографов о преобладании у известных народов мужского или женского элемента. Клавель, в своем ученом сочинении о человеческих расах, доказал, что английский характер страдает избытком мужественности, тогда как французский — избытком женственности. Оба эти элемента, по словам Клавеля, наиболее уравновешены в германской расе. Подобного рода неравенства происходят от двух причин: влияния среды, действие которой играет первенствующую роль в творении и во всем животном мире, влияния учреждений, действующих как и среда.

Из этого следует, что народ, начавший с мужественности, может сделаться женственным и тем положить начало своему падению, что случилось с греками после Пелопоннесской войны, с персами после царствования Кира, с римлянами после их огромных завоеваний и междоусобных войн.

Точно так же изнежившаяся раса может трудом, философией и учреждениями опять подняться и сделаться более мужественной; это случилось, например, с французами в славную эпоху, простирающуюся от смерти кардинала Флери (1743) до смерти Людовика XVIII (1824). Нельзя сказать, чтоб движение это продлилось от 1854 года до 1860 года, но оно может снова начаться.

Это колебание между мужским и женским элементом или, другими словами, между силой и красотой, между правом и идеалом, между политикой и искусством указывает на границы могущества человека над самим собой, на сферу его действия, на пределы, в которых должен находиться его действительный темперамент.

Как мужчина не всегда обладает достаточной силой, точно так же и женщина не всегда бывает прекрасною; как в физическом, так и в нравственном отношении она подвержена многочисленным уродствам. Часто она падает ниже самой себя, становясь, по выражению Жорж Санд, «lache, molle et bète»[101], как будто вопреки самой природе, делающей ее не бессильной, но только сравнительно более слабой и прекрасной. Иногда же происходит явление совершенно обратное.

Случается, что мужчина, погружаясь в «delices de capoue»[102], делается женственным, а женщина, напротив, эмансипируется, начинает носить мужское платье, подражать манере и языку мужчины, стремиться занять его должности.