Континент Евразия - Савицкий Петр Николаевич - Страница 41

1920-е годы кончились. Тридцатые годы ставят перед евразийством новые и настоятельные задачи. Обращаясь к их разрешению, полезно не забывать и прошлого. Настоящий очерк анализирует это прошлое с одной из его сторон. Во все минувшие годы евразийцы воздерживались от полемики. Этого правила они придерживаются и ныне. Все последующее написано отнюдь не для полемики. Но для того, чтобы на фоне прошлого и на основе его вывести уроки на будущее. К тому же в настоящее время в идеологической области ясно многое такое, что было менее ясно в прошлые годы.

Библиографическая сторона этого очерка ни в одном из отделов не претендует на исчерпывающий характер. В частности, оставлены в стороне (за несколькими исключениями) отклики на евразийство, появившиеся в Советской России.

Первый евразийский сборник вышел в свет в начале августа 1921 г. Первые статьи о евразийстве были напечатаны в начале сентября того же года. Авторы статей не во всем соглашались с евразийцами. И все-таки, их рецензии имели скорее характер приветствий, чем критики. И. Н. писал в софийском издании "Зарницы"[11]: "Общий дух сборника, подкупающее воодушевление авторов, объединившая их идея — безусловно симпатичны…книга расшевеливает читателя… и предостерегает общественную мысль, склонную не столько ориентироваться на новых, сколько окапываться на старых позициях, от явно угрожающего ей окаменения и измельчания". В том же духе высказывался В. Татаринов в рецензии, помещенной в берлинской газете "Руль" [12]: "Во всей книге чувствуется биение живой, пробуждающейся национальной мысли, которая теперь загорается повсюду — и в придавленной, рабской России, и в чуждой, холодной Европе… Что касается до общего значения идей и лозунгов, проповедуемых "евразийцами", то оно, конечно, несомненно и велико" [13].

Еще более показательна статья И. Гессена "Знамения", появившаяся на несколько дней позже в той же газете [14]. В ней автор рассматривает вышедшую в свет незадолго перед тем "Переписку из двух углов" В. Иванова и М. Гершензона: "Я предвижу, что отмеченная выше исключительность условий, в которых приведенные проникновенные строки написаны, может послужить доводом в пользу того, что такое настроение случайно, не показательно. Не стоит об этом спорить, потому что предо мною другое доказательство, не только решающее, но волнующее до глубины души… Я имею в виду отмеченный уже в "Руле" сборник "евразийцев" "Исход к Востоку". Беззаветно верящие в Россию, проникнутые религиозным пафосом, эти выразители молодой русской мысли не только высказывают те же взгляды, но — что действительно до загадочности поразительно — говорят одними и теми же словами… Ни большевистский режим, с одной стороны, ни бездомное скитание на чужбине — с другой, не помешали разъединенным представителям русской интеллигенции слиться мыслью и словом в одном устремлении… дух русской интеллигенции остался свободным, не порабощенным страшным гнетом, разрушившим так много культурных ценностей".

В истории евразийства "идиллия" продолжалась недолго.

Лавры первого, выступившего в печати хулителя евразийства принадлежат Петру Рыссу. Впрочем, хула его была голословна. В статье о "Смене вех", говоря о событиях нашего времени, он обронил следующую фразу: "Быть может, потому, что мы живем в этих событиях, что мы участвуем в них, нет оснований надеяться, что в этой сумятице может родиться новое "слово". И потому так печально-претенциозна тоненькая книжка "евразийцев" ("Исход к Востоку"), кокетничающих обломками идей 40-х годов" [15].

С конца сентября 1921 г. стал складываться антиевразийский фронт в эмигрантской печати. Далеко не все статьи, относящиеся к этому циклу, отвергали евразийство начисто. Наоборот, многие из них подчеркивали согласие с евразийцами в тех или иных пунктах. Но центр тяжести лежал в критике.

К. Мочульский, в противоположность евразийцам, не верил в творческие силы русского народа. Он говорил следующее: "Вместо горького питья правды — снова "вкусный лимонад" беспочвенных самообольщении. Мы знаем, чего не хотел, чего не принимал, чего не усваивал народ — все "не" и ничего положительного. Мы знаем его ненависть к формам жизни (все равно к государственным, общественным, культурным), к укладу, к "организации", ко всякому становлению. Мы знаем глухое недовольство (страшное "безмолвие") народа и открытый мятеж. Мы знаем, что в никаком земном творчестве народ не участвовал, никакой воли, кроме воли к небытию, не проявлял. Какое же право имеем мы предписывать ему какую-то новую культуру и гадать об экономическом положении будущей России, в связи с мировым рынком?” [16]

Вот нигилизм — более полный и более существенный, чем нигилизм коммунистический! И это печаталось в "Общем Деле" В. Бурцева. И с таким мировоззрением надеялись одолеть коммунизм. И полагали, что подобные воззрения могут подвинуть на действие кого бы то ни было, кроме отъявленных и безнадежных слуг ненависти и мести.

К. Мочульскому остались, видимо, чужды сокровища русского фольклора, созданные под непосредственным влиянием народного коллектива (см. хотя бы печатаемую евразийцами статью И. Савельева "Своеобычное в русской фольклористике"). Для него невнятны те полные глубокого смысла "формы жизни", о которых рассказывает русская этнография. Ему не было известно беспримерное во всемирной истории колонизационное дело русского народа, народное стихийное дело — выражение непреодолимой воли к бытию. А в экономической области — даже то, что было сделано русским народом (и другими народами Евразии) в 1920-х годах — разве это не оправдывает полностью евразийских "гаданий" 1921 г. об "экономическом положении" России?

На истории русского нигилизма, одним из проявлений которого являлось выступление К. Мочульского, нужно учиться трезвому и творческому оптимизму.

Ряд авторов отнесся в особенности критически к религиозно-богословскому устою евразийства. Марк Слоним свою статью заканчивал следующими словами: "Особые пути культурного и исторического развития России пройдут не там, где их предчувствовали религиозные идеалисты и славянофильские эпигоны" [17]. Б. Шлецер заявлял: "….когда утверждают, как факт, "расцвет богословской мысли", когда говорят, что "православное богословие… накопило в своем существе неоценимые дары мудрости и откровения…", тогда мы вправе требовать от автора, чтобы от общего он перешел к конкретному, чтобы указал он нам на частные, отдельные примеры, на события и реальные явления" [18]. Таких указаний в евразийском сборнике Б. Шлецер не находил. Б. Мирский (г. Миркин-Гецевич; не смешивать с Д. П. Святополк-Мирским, в иностранной печати подписывающимся: Д. С. Мирский) в статье "Смиренные скифы" с явным неодобрением говорил о евразийцах: "Они зовут не к политическому совершенству, не к заветам современной демократии, а к вере, вещают о грядущей "эпохе веры" [19].

Свои критические опыты Б. Мирский продолжил на страницах "Еврейской Трибуны" (Париж). Здесь он приходил к заключению, что "путь обязательный, единственный и для русского еврейства — не Евразия, а Европа… мне приходилось несколько раз намечать некую обобщенную еврейско-демократическую точку зрения в проблеме русского национального сознания; мне приходилось указывать, что в силу целого ряда причин еврейство русское всегда пойдет с Западом, и в общерусской жизни творческое западничество еврейства должно сыграть немаловажную роль" [20]. К настоящему времени (1931 г.) еврейство дождалось опровержения этих положений. Только что приведенному тезису (быть может, и не зная его) противопоставил прямо обратную программу единоплеменник Б. Мирского, обладающий не меньшим, чем он, публицистическим темпераментом, Я. А. Бромберг: "Восточному еврейству пришла пора отказаться от роли равнодушного зрителя по отношению к ходу и исходу великого противоборства восточных и западных начал… И жертвы (имеются в виду события 1917–1921 гг. на Украине, в Бессарабии и Галиции. П. Н. С.) и зрелище бесславного угасания западного еврейства в мертвой трясине уравнительно-демократической пошлости должны побудить нас произвести твердый и недвусмысленный выбор, должны обратить наши взоры опять к вечно немеркнущему свету с Востока, ныне воссиявшему с костра самозаклания России… В данном конкретном случае можно уповать, что в евразийской концепции впервые получит органическое осмысление роковое, исполненное мистической и онтологической значительности сплетение судеб народа, пронесшего через века живое ощущение мессианского избранничества, с великой страной, в наши дни возложившей на себя, перед лицом духовно скудеющего и погибающего человечества, тяжкое бремя вселенского призвания, в основных своих устремлениях выходящего за пределы чисто мирских планов и перспектив в область иного, чаемого царства" [21].