Дневник Чумного Года - Дефо Даниэль - Страница 17

Я был весьма изумлен наглостью этих людей, хоть отнюдь не напуган их обращением. Однако я сдержался. Я сказал, что хотя и плюю на их попытки (как и на попытки любого другого) упрекнуть меня в бесчестии, однако признаю, что многие более достойные, чем я, люди были унесены в могилу по суровому суду Господа нашего. А отвечая конкретно на их вопрос, полагаю, что я был милостиво спасен Господом, чье имя они поносят и поминают всуе, среди множества причин, одному Богу ведомых, еще и для того, в частности, чтобы мог я одернуть их за дерзость и наглость их поведения в такое ужасное время, особенно же за насмешки и издевательства над честным джентльменом, их соседом (некоторые из них знали его лично), сраженным горем, как им прекрасно известно, из-за утрат, постигших, по воле Божией, его семью.

Не могу сейчас точно припомнить, какими именно безбожными, возмутительными насмешками встретили мои слова эти люди, подогретые, похоже, и тем, что я отнюдь не испугался и свободно выражал свое мнение. Да если бы и припомнил, не стал бы обременять ими свой рассказ: это были ужасные проклятия, божба и ругательства, которые в те времена даже самые дурные люди из низов не решились бы произнести; ведь, если не считать таких негодяев, как эти, даже самые жалкие отщепенцы в те времена имели страх Божий, чувствуя над собой могущественную длань, способную в любую минуту их уничтожить.

Но что было хуже всего — в своих дьявольских высказываниях смели они богохульствовать и вести безбожные речи, высмеивая мое утверждение, что чума есть карающая длань Господня, вышучивая и грубо поднимая на смех мои слова о возмездии, будто не Божественное Провидение навлекло на нас столь разрушительный удар; и называя поведение людей, молившихся при появлении погребальных телег, нелепым, экзальтированным и наглым.

Я что-то ответил им — то, что мне показалось уместным, — но, видя свое бессилие положить конец их мерзким речам (они даже удвоили насмешки), я, преисполнившись гнева и ужаса, ушел прочь, сказав, что длань Правосудия, простертая над городом, обрушит свою справедливую кару на них и их близких.

Они приняли мои упреки с полнейшим презрением, подвергли меня величайшему глумлению, на какое были способны, обрушили самые наглые и оскорбительные издевки за то, что, как они выразились, я читал им проповеди; все это скорее удручило, чем рассердило меня; и я ушел, мысленно благословляя Бога за то, что я не смалодушествовал перед ними, пусть даже они и всячески оскорбили меня в отместку.

Они еще три-четыре дня продолжали вести себя в том же духе, насмехаясь и издеваясь надо всем набожным и глубокомысленным, а особенно над любыми попытками объяснить бедствие Божественным Правосудием; мне говорили, что они по-прежнему измывались над добрыми людьми, которые, несмотря на угрозу заразы, ходили в церковь, постились и молили Бога не обрушивать на них свой праведный гнев.

Как я сказал, они продолжали вести себя в том же духе еще три-четыре дня — полагаю, это длилось не долее, — а потом один из них, как раз тот, который спросил беднягу, почему он сам не в могиле, был сражен чумой, посланной Небом, и окончил жизнь самым жалким образом; короче, каждый из них был брошен в ту огромную яму, о которой я говорил, еще до того, как она заполнилась, то есть менее чем за две следующие недели.

Люди эти были повинны во многих сумасбродствах, при одной мысли о возможности которых в такое время человеческая природа должна бы содрогнуться, и особенно в насмешках и издевательствах надо всем, что им встречалось богобоязненного, и пуще всего над благочестивым хождением в церковь и молитвенные дома, чтобы просить у Неба защиты в это время печали; а так как из таверны, где они собирались, был виден церковный портал, у них всегда находился повод для безбожного и кощунственного зубоскальства.

Однако незадолго до случая, о котором я рассказал, таких поводов становилось все меньше, потому что зараза до такой степени разбушевалась в этой части города, что люди стали бояться посещать церковь; во всяком случае, количество прихожан сильно уменьшилось. Да и многие священники либо умерли, либо уехали из города; ведь теперь и вправду нужна была недюжинная смелость и твердая вера, чтобы в такое время не только оставаться в городе, но и отваживаться приходить в церковь и исполнять обязанности священнослужителя перед паствой, часть которой — священник имел все основания предполагать — уже подхватила заразу; да еще делать это ежедневно или, как в некоторых церквах, дважды в день.

Правда, люди проявляли исключительное рвение к исполнению религиозных обрядов; и так как двери церкви были всегда открыты, туда приходили в любое время, независимо от того, шла служба или нет; люди запирались на отдельных семейных скамьях и возносили молитвы с огромным воодушевлением и пылом.

Другие собирались в молитвенных домах в соответствии со своими религиозными взглядами, но все без разбору становились предметом насмешек тех людей, особенно в начале мора.

Кажется, их одернули за оскорбление религии достойные люди самых разных убеждений; после чего, да и вследствие бурной вспышки болезни, они уже ко времени описываемого случая несколько умерили свою грубость, но их подтолкнула на сквернословие и богохульство суматоха вокруг бедного джентльмена, когда его принесли; да, возможно, и мое осуждение подлило масла в огонь; хотя вел я себя, насколько возможно, спокойно, сдержанно, вежливо, что поначалу было воспринято как трусость и лишь усилило их оскорбления, хотя позднее они и поняли, что ошиблись.

Я ушел домой опечаленный и удрученный омерзительной порочностью этих людей, не сомневаясь, однако, что они станут устрашающим примером правосудия Божия; ибо я смотрел на то мрачное время как на время Божьего возмездия и не сомневался, что Господь с особой тщательностью избирает сейчас тех, на кого обрушить гнев Свой; и хоть я полагал, что многие честные люди падут, и уже пали во время общего бедствия, и что нельзя судить о духовном облике человека на основании того, пострадал ли он во время всеобщего уничтожения или нет, однако, повторяю, казалось неоспоримым, что Бог не одарит Своею милостию столь открытых Своих врагов, которые оскорбляли имя Его, отрицали Его возмездие и насмехались над верой и верующими в такое время; нет, даже если бы Он, по милости Своей, и отпустил им грехи в другое время: ведь сейчас наступил день гнева Божия, день испытания, почему и пришли мне на ум слова Иеремии (глава 5, стих 9):[149] «Неужели Я не накажу за это? говорит Господь; и не отмстит ли душа Моя такому народу, как этот?» Повторяю,[150] все эти мысли преследовали меня, и я в ужасе вернулся домой, удрученный порочностью этих людей; просто в голове не укладывалось, что можно настолько закоснеть в грехах, чтобы так оскорблять Бога, Его служителей, Его почитателей, в то время как Он обнажил меч свой, дабы покарать и их самих, и весь народ.

Не буду отрицать, поначалу я был сильно разгневан, но гнев этот объяснялся не оказанным лично мне отпором, а ужасом перед их кощунственными речами. Но все же я сомневался — не примешивалось ли здесь и личной обиды, ведь они бросили мне столько оскорбительных слов, бросили прямо в лицо; и через некоторое время, вернувшись домой с этим тяжким грузом на душе, я лег в постель (спать в ту ночь я не мог) и самым смиренным образом поблагодарил Господа за спасение от великой опасности, которой я подвергался, настроился на торжественный лад и от всей души стал молиться за этих отчаявшихся несчастных, прося Бога помиловать их, открыть им глаза и даровать им смирение.

Тем самым я не только исполнил свой долг, а именно — помолился за тех, кто дурно обошелся со мною, — но и подверг допросу собственное сердце и, к своему удовлетворению, убедился, что нет в нем места обиде за то, что лично меня оскорбили; и я всем советую поступать тем же способом, если они хотят отделить радение за честь Господню от страстей, порожденных личной обидой.