Дневник Чумного Года - Дефо Даниэль - Страница 25

Получается, что большинство людей погибло именно за эти два месяца; ведь если общее число погибших от чумы было 68590, то здесь указано 50000 только за такой ничтожный период, как два месяца; я называю цифру 50000 потому, что, хотя до нее недостает 295 человек, здесь не хватает и пары дней для полных двух месяцев.

Так вот, когда я утверждаю, что приходские служащие не давали полных отчетов или что их отчетам нельзя доверять, надо учитывать, насколько трудно было соблюдать точность в те бедственные времена, когда многие из самих служащих тоже болели, а возможно, и умирали, как раз в то время, когда им полагалось сдавать отчеты; я имею в виду приходских служек, не считая низших чинов: ведь хотя эти бедняги шли на любой риск, сами они вовсе не были избавлены от общего бедствия, особенно в приходе Степни, где в течение года погибли 116 могильщиков, кладбищенских сторожей и их помощников, то есть носильщиков, звонарей и перевозчиков, доставлявших трупы на кладбище.

Эта работа не располагала их к праздным вопросам об умерших, которых в темноте сваливали в общую яму; подходить близко к этой яме, или траншее, было крайне опасно. Я не раз видел в недельных сводках, что число умерших в приходах Олдгейт, Крипплгейт, Уайтчепл и Степни достигало пяти, шести, семи, восьми сотен в неделю, тогда как, если верить тем, кто жил в городе все это время так же, как и я, то число умерших достигало иногда в этих приходах двух тысяч в неделю; и я самолично видел подсчеты одного человека, занимавшегося максимально точными исследованиями этого вопроса, согласно которым от чумы в течение года умерло сто тысяч человек, в то время как, согласно сводкам, их было 68590.[188]

И если мне дозволено будет высказать свое мнение на основе того, что я видел собственными глазами или слышал от очевидцев, то я верю этому человеку, — я хочу сказать, верю, что умерло, по крайней мере, сто тысяч человек от чумы, не считая тех, кто умер в полях, на дорогах и во всяких укромных местах — вне связи с внешним миром, как тогда выражались, — и кто не попал поэтому в официальные сводки, хотя и принадлежал к обитателям города. А нам было известно, что множество бедняков, отчаявшихся и уже зараженных, были настолько глупы и удручены бедственностью своего положения, что забредали в поля, леса, самые безлюдные уголки, в любое местечко, лишь бы дойти до куста или изгороди и умереть.

Обитатели близлежащих деревень обычно из жалости выносили им пищу и ставили ее на расстоянии, так что те могли дотянуться до нее, если были в силах; но частенько сил у них не было, и, когда деревенские приходили снова, они заставали бедняг уже мертвыми, а пищу — нетронутой. Число таких смертей было весьма велико, я сам знаю многих погибших таким образом, знаю, где именно они погибли, знаю настолько хорошо, что, кажется, мог бы найти это место и вырыть их кости; потому что деревенские обычно делали яму на некотором расстоянии от мертвеца, затем длинными шестами с крючьями на концах подтаскивали тело, бросали в яму и издалека забрасывали землей,[189] при этом обращая внимание на направление ветра и располагаясь, как выражаются моряки, с надветренной стороны, так чтобы смрад от тела шел в противоположную сторону; таким образом, великое множество людей ушло из жизни безвестными и ни в какие сводки смертности их не вносили.

Все это я знаю главным образом из рассказов очевидцев, так как сам я редко гулял по полям, если не считать прогулок в сторону Бетнал-Грин[190] и Хэкни.[191] Но куда бы я ни шел, я всегда видел в отдалении множество одиноких скитальцев; однако я ничего не знал об их положении, ибо у нас вошло за правило — если видишь кого-нибудь идущего, будь то на улице или в полях, старайся уйти поскорее прочь; однако я не сомневался, что все рассказанное выше — правда.

И сейчас, когда я упомянул о своем хождении по улицам и полям, не могу не сказать, каким опустелым и заброшенным стал тогда город.[192] Широкая улица, на которой я жил, — а она считалась одной из широчайших в городе (учитывая также улицы в пригородах и слободах[193]), — по ту сторону, где жили мясники, особенно за заставой, более походила на зеленую лужайку, нежели на мощеную улицу; люди обычно старались идти посередине, там же, где лошади и телеги. Правда, дальний ее конец, ближе к Уайтчеплу, был вовсе не замощен, но и мощеная часть поросла травой; но этому нечего удивляться: ведь и на самых оживленных улицах Сити, таких как Леденхолл-стрит, Бишопсгейт-стрит, Корнхилл и даже вокруг Биржи, тоже местами пробивалась трава; не сновали по ним с утра и до позднего вечера кареты и телеги, если не считать деревенских телег, привозивших овощи, бобы, горох, сено и солому на рынок, да и тех было намного меньше, чем обычно. Что же касается карет, то их почти не использовали, разве что везли заболевших в чумной барак или в другой какой госпиталь либо изредка перевозили врача туда, куда он решался пойти; кареты стали опасны, и люди не решались в них ездить, так как неизвестно было, кого там перевозили до них: ведь, как я уже говорил, больные, заразные люди часто доставлялись в каретах в чумной барак, а подчас и умирали прямо в дороге.

Правда, когда бедствие достигло таких размеров, о которых я уже говорил, мало кто из врачей решался заходить в дома заболевших; многие, в том числе и самые знаменитые врачи, как и хирурги, перемерли; ведь теперь настали совсем худые времена, и уже с месяц, как, не обращая внимания на официальные сводки, я считал, что за день умирало не меньше 1500–1700 человек.

Самые тяжелые времена настали в начале сентября, когда добрые христиане решили, что Господь вознамерился полностью истребить народ в этом грешном городе. Тогда чума более всего свирепствовала в восточных приходах. Приход Олдгейт, по моему наблюдению, в течение двух недель хоронил более тысячи в неделю, хотя сводки указывали меньшую цифру; но вокруг меня смертность так возросла, что из двух десятков домов на Минориз и на Хаундсдич едва ли оставался хоть один не зараженный, а в той части Олдгейтского прихода, где находился Мясной ряд, и в узеньких переулках напротив, неподалеку от меня, Смерть, можно сказать, пировала на каждому углу. Уайтчепл был в таком же положении, и хотя там были дела получше, чем в моем приходе, но и там хоронили, согласно сводкам, по 600 человек в неделю, а по моим представлениям — чуть ли не вдвое больше. Вымирали целые семьи, а иногда и целые улицы, так что нередко соседи просили погребальщнков идти к такому-то дому и доставать трупы, потому что там все умерли.

Да и сама работа по уборке трупов на телеги стала настолько опасной и неприятной, что появились жалобы на погребальщиков — они-де не выносят трупы и не очищают дома, все обитатели которых умерли, так что иногда трупы валяются по нескольку дней незахороненными, и так до тех пор, пока вонь не достигала соседних домов и не заносила туда заразу; и таково было небрежение служителей, что даже церковным старостам и констеблям приходилось следить за ними, а мировым судьям в поселках с риском для жизни подгонять их и заставлять работать. Ведь огромное число погребальщиков умерло, заразившись от трупов, к которым им приходилось приближаться. И не будь в городе такого количества бедняков, оставшихся без работы и без куска хлеба, как я уже говорил, так что нужда заставляла их решаться на что угодно, никогда не нашли бы они людей на такую работу. А тогда трупы валялись бы прямо на земле, разлагались и гнили бы самым чудовищным образом.

Но нельзя не отдать должное магистрату: чиновники так хорошо организовали захоронение трупов, что, как только кто-либо из погребальщиков заболевал или умирал, что частенько случалось, на его место тут же поступали другие, и сделать замену было не трудно благодаря множеству бедняков, оставшихся без работы. Благодаря этому, несмотря на огромное число умиравших почти одновременно, все трупы уносились из домов и захоранивались еженощно, так что никто не мог бы сказать о Лондоне, что живые не успевают там хоронить своих мертвецов.