«Тойота Королла» - Севела Эфраим - Страница 30

• Предыдущая
• 30/97
• Следующая

— Сомневаетесь в моем долголетии?

— Компания, с которой ты связалась, никогда долго не обременяет собой землю. Какой бы ловкостью ни отличалась. Их век короток. Его обрывает пуля или нож. Самых неугомонных, вроде твоего парня, усмиряет электрический стул.

— А не кажется ли вам, что мгновенная смерть в расцвете сил лучше, чем долгая агония, мучительная и для себя, и для окружающих?

— Пожалуй, верно, — согласился он и с некоторым удивлением взглянул на меня, прикидывая, самой ли мне это пришло в голову или я чужие мысли ему излагаю. — Но ведь до электрического стула, прежде чем удобно усесться на нем, бесконечно долгое ожидание в камере смертников. Разве это не та же агония?

— Нет, не та. Во-первых, потому что тело не немощно, а крепко и сочно, переполнено жизнью и не верит в близкий конец. А во-вторых, умирать не просто так, потому что ты истощился, иссяк, весь вышел, а с сознанием, что погибаешь за дело, отдаешь жизнь за идею…

— В этом я не разбираюсь, — поморщился он. — Но мне вдруг подумалось, что все мы, все живое на земле, с момента рождения попадаем в камеру смертников и нам лишь остается со страхом ждать, когда придет палач. Разнимся мы лишь в сроках исполнения приговора. Бессмыслица жизни — в заведомом знании, что ты смертен, что ты обречен, как бы ни вертелся, как бы ни исхитрялся обмануть судьбу. Меня всегда преследовала мысль о смерти, о тщетности всех моих усилий, о суете сует, каковая и есть наше микробное мельтешение на земле. И это отравляло мне самые лучшие минуты. Я, по существу, никогда не был счастлив.

— Вы рассуждаете так, будто завтра умрете. Он вскинул на меня глаза и улыбнулся.

— А ты уверена, что я заблуждаюсь?

Ночевали мы с ним вдвоем в спальне хозяев. Ди Джей и мексиканец расположились в гостиной. И кто-то еще, пришедший в темноте и мне не представленный, расхаживал всю ночь по двору. Наружная охрана.

Дядя Сэм лежал на двуспальной кровати. Я на полу, постелив одеяло.

Он долго вздыхал в темноте и ворочался и попросил, наконец, позволения закурить. Я позволила. Наполнив комнату пахучим едким дымом, он произнес слова, лишившие меня сна до самого утра. Сам же он после этого преспокойно уснул. Вот что он сказал мне:

— Утром Гоген перейдет в другие руки, а деньги получит твой парень. У меня из-за Гогена сердце не болит. Фактически он мне уже не принадлежал. Совсем скоро во владение им должен был войти другой человек.

— Кто? — не выдержала я долгой паузы.

— Ты очень удивишься, солнышко, если я тебе его назову. И даже расстроишься. Потому что ты — поклонница Гогена. Не так ли?

— Да.

— После нашей последней встречи в Палм Спрингсе я расчувствовался и переписал завещание. Весь мой Гоген становился твоей собственностью, когда я уйду в мир иной. А этого долго ждать не придется. Так что, милая, если верно, что ты так увлечена идеей революции, то не я, а ты принесла ей большую жертву. Ты, по сути, отдала ей все свое состояние. И осталась ни с чем. Прости, если я тебя огорчил. Но ведь не я все это затеял.

Потом, вздохнув, участливо спросил:

— Ты хоть знаешь, на какую революцию пойдут эти деньги? В какой стране? И хорошо ли это будет для евреев? Не знаешь? Лучше бы мы с тобой подарили этот миллион государству Израиль. По крайней мере, нам бы сказали «спасибо».

Он умолк и вскоре захрапел.

Утром без каких-либо осложнений деньги, ровным счетом в миллион долларов, были доставлены в этот дом в черном чемодане. Когда их пересчитывали, разложив зеленоватые пачки на столе, я вдруг заплакала. Да так неудержимо, что меня пришлось отпаивать водой. Никто ничего не понял. Решили, что я переутомилась. Дядя Сэм еле сдерживал ухмылку.

Ди Джей велел мне ехать домой, дальше он вполне обойдется без меня.

— Что будет с дядей? — спросила я. — Кто его доставит обратно?

— Только не ты. Отныне твое дело — сторона. Я хочу уберечь тебя от малейшего подозрения. Все будет исполнено в наилучшем виде. Не беспокойся. Спи. Отсыпайся. Можешь на работу не выходить. Я условился с Фернандо.

На следующий день я проснулась рано и, не в силах справиться с охватившим меня беспокойством, помчалась к Фернандо. Он еще не открыл кафе для посетителей, но сам уже был на месте. Мы с ним оказались вдвоем в пустом зале со стульями, поставленными на ночь на столы. Фернандо даже не стал поднимать на окнах железные жалюзи, и в кафе стоял прохладный полумрак, прорезанный узкими полосками ярчайшего света из щелей.

— Привет тебе от Ди Джея, — сказал он, усаживаясь рядом со мной у стойки бара.

— Где он?

— Думаешь, я знаю? Конспирация. Полагаю, далеко от Калифорнии.

— Когда вернется?

— Не сказал. Только привет тебе передал. Сделать тебе кофе?

— Не хочу. Спасибо. Что еще сказал Ди Джей?

— Что еще? Да ничего такого, что было бы интересно для тебя.

— Кое-что интересно мне…

— А именно.

— Где мой дядя?

— Ах, вот что? Да, действительно, нехорошо получилось. Подвел нас твой дядя.

— Что он сделал?

— Умер.

— Неправда! — крикнула я. — Вы его убили!

— Умер своей смертью. От волнения, должно быть…

— Не верю! Вы! Вы его убили!

— Что ты? Что ты? Зачем его было трогать? Хороший такой, славный старик. С ним не пришлось возиться… никаких неприятностей… был очень кооперативен с нами. Кто же такого пальцем тронет? Уж совсем было собрались отвезти его в отель, глянули, а он, того… не дышит. Вот так, моя дорогая… Выражаю тебе мое соболезнование.

— Где он?

— Кто?

— Труп. Его же следует похоронить.

— А вот это уже лишнее. Дяде твоему все равно, а мы, живые, можем напороться на неприятности.

— Где вы его зарыли?

— Нигде. Мы его растворили. Кислотой. В ванне. Никакого следа не осталось. Как будто и не было никогда такого человека.

— Боже мой! — чуть не завыла я. — Что вы наделали?

— Почему вы? Все делали сообща. И ты в этом лицо не постороннее.

— Что я наделала! Бедный, бедный дядя.

— Успокойся, Возьми себя в руки. Твой дядя не бедный. Жил миллионером и умер тихо, без страданий. Ему можно только позавидовать. А перед смертью сделал благородное дело — помог революции. Ди Джей сказал, а я его мнение уважаю, что твой дядя даже своей смертью помог революции. На одного свидетеля меньше. В таких делах число свидетелей должно быть сведено к минимуму. К самому жесткому минимуму. Ты меня поняла?

Он выразительно посмотрел на меня своими тусклыми рачьими глазами, и в мою душу стал вползать страх. Он, должно быть, заметил это и рассмеялся, ощерив под жидкими усиками редкие, несвежего цвета зубы.

— Ты не свидетель. Ты — участник. И вот тебе, так сказать, награда. Ди Джей велел передать.

Он сунул руку в задний карман штанов и извлек мятый конверт.

— Даю тебе отпуск. Отдохни. Ты заслужила. Тут тысяча долларов. Поезжай куда-нибудь… развейся.

— Когда вернется Ди Джей?

— Когда вернется, придет к тебе.

— Когда?

— Вот этого сказать не могу Не знаю. Думаю, скоро. У нас тут дела предвидятся. И тебе занятие найдется.

Я встала и пошла, не попрощавшись. Он догнал меня с конвертом в руке.

— Возьми. Забыла. — И обняв за плечи, добавил: — Будешь развлекаться, не слишком шали. Ди Джей — ревнивый.

Конверт с деньгами жег мне руку. Я бросила его на заднее сиденье и уж больше весь день не прикасалась к нему.

Моя желтая «Тойота» металась по Лос-Анджелесу, как заблудившаяся собака. Мы сожгли полный бак горючего и после полудня заправились снова. Куда нас только не заносило! И в Инглвуд, и в Беверли Хиллс, и в Глендэл, и в Монтебелло, и в Хантингтон-парк и даже в аэропорт. Мы выезжали к океану и тут же уносились подальше к холмам, петляя в извилистых каньонах, застроенных по склонам нарядными домиками в окружении пальм и кипарисов.

О чем я думала? Какие мысли, путаясь, клубились в моей голове?

В первую очередь, жуткое чувство вины. Перед человеком, не сделавшим мне зла. Доверившимся мне. Слабым утешением было лишь то, что дядя Сэм и без моей помощи уже стоял двумя ногами в могиле и его дни на этом свете были сочтены. Но это не меняло дела и никак не снимало тяжести с моей души. Перед моими глазами все время возникало одно и то же видение, прогнать которое я была бессильна. Тело старика в одежде и ботинках расползается на части и тает, как лежалый снег, под действием кислоты. И вот уже в ванне нет человека, нет его одежды. Даже пуговиц нет. А лишь мутная, густая, как желе, жидкость. И она, булькая, с шумом стекает по трубам.

• Предыдущая
• 30/97
• Следующая