Сад вечерних туманов - Энг Тан Тван - Страница 32

• Предыдущая
• 32/92
• Следующая

Я и не слышала, как он вошел. Одет в серый блейзер, белую сорочку с голубым шелковым галстуком: мне всегда приятно видеть, что кто-то не жалеет усилий, чтобы одеться как подобает.

– Эти книги помогли мне понять тот мир, который он покинул.

– Это был и твой мир.

– Только его больше нет. Он сгинул.

На какой-то миг он кажется растерянным.

– Ты как-то рассказывала что-то такое про то, как умирают старые страны – чтобы их могли заменить новые. Помнишь?

И тут же часто-часто принимается махать ладонью в воздухе, словно вдруг понимает: он просит меня о том, на что я больше не способна.

– Это было в день, когда мы встретились впервые, – говорю я, радуясь, что могу сразу же вспомнить это. – На браай… – повожу подбородком в сторону окон, выходящих на сад позади дома.

Тепло отсвета разделенных воспоминаний: Фредерик единственный из немногих оставшихся, с кем я и вправду такое тепло чувствую.

– И ведь я была права, да? Малайя стала Малайзией. Сингапур от нас отделился. А еще Индонезия, Индия, Бирма… – двигаясь дальше вдоль книжной полки, я снимаю с нее «Красные джунгли» и показываю ему. – До сих пор храню экземпляр с твоей дарственной надписью мне.

– По-прежнему вполне прилично расходится в продаже, эта, а еще моя книга о происхождении чая. В отличие от романов – их больше не печатают.

– Над чем-нибудь работаешь в данный момент? – на секунду я захотела рассказать ему, что и сама пишу.

– Нельзя управлять чайной плантацией да еще и находить время на писанину. Может, когда отойду от дел, снова возьмусь за писательство серьезно. Подновлю «Красные джунгли», – он протягивает мне стакан виски с содовой. – Слышал, Чинь Пен[146] намеревается вернуться домой. Это правда?

Слухи про генерального секретаря Малайской коммунистической партии носятся вокруг уже несколько месяцев, но меня они не очень-то заботят.

– Он может пробовать все, что ему вздумается, только правительство никогда не позволит ему вернуться.

– Почему бы и не позволить? Он уже старик. Почти сорок лет пробыл в ссылке. По-моему, он только и хочет, что вернуться в деревню, где когда-то родился.

– Стоит выйти из своего мира – и тот не станет тебя дожидаться. Мир, который он знал, ушел навсегда, – я опускаюсь в кресло, холодок его кожи пробирает меня сквозь брюки. – Ты, похоже, чем-то раздражен. И я сомневаюсь, что причиной тому – несчастная доля старины Чинь Пена.

– Просто кое-какие нелады с рабочими.

– Ах да! Телевизоры.

– Вижу, опять прислуга насплетничала А Чону.

– Чем, по-твоему, должны заниматься твои рабочие, наработавшись за день, если ты отказываешь им в разрешении иметь в домах телевизоры?

– Сигналы электронного вещания пагубно действуют на обитающих в садах насекомых. В университетах проводились исследования, это доказано, – говорит он. – Могу тебе показать результаты.

– Ты считаешь, если запретить на плантации телевизоры, то сигналы пропадут и не доберутся до твоего садика? – Я издаю язвительный смешок. – Подумай о дожде, который выпадает на Маджубу. Поставишь ли ты ведерко снаружи, чтоб уловить часть воды, или нет, – я дребезжу кубиками льда в стакане, – дождь все равно выпадет, все равно зальет землю.

– Смейся сколько угодно, женщина, зато бабочки в больших количествах вернулись с тех пор, как я избавил плантацию от телеприемников. А теперь еще и больше птиц селится в Маджубе. Да-да! – Фредерик взволнован. – Если хочешь знать, я бюльбюля, певчего дрозда, видел! Вчера только. И пару зеленых сорок сегодня утром. К нам сюда едут многие любители понаблюдать за птицами.

– Полагаю, Эмили выйдет к нам?

– Уже одевается, – говорит Фредерик. – Несколько лет назад она в гостевую комнату перебралась. Уверяла, что такая большая спальня ей больше ни к чему. – Он улыбается, морщинки сбегаются в кучу на его лице. – Может, ты помнишь ту комнату – ты в ней жила, когда сюда в первый раз приезжала.

Некоторое время мы сидим молча, нежим в ладонях стаканы. Когда мой становится пуст, Фредерик протягивает мне пачку бумаг.

– Что это?

– Твое позволение мне использовать рисунок Аритомо, – его взгляд становится пронзительнее. – Мы говорили об этом, помнишь?

– Конечно, помню. Я еще не одряхлела. Дашь мне ручку? – Я подписываю бумаги и толкаю их через стол, странички на ходу ерошатся, раскладываются по столешнице пешеходными камнями через пруд.

– Ты хотя бы прочла их сначала, – ворчит он на меня, собирая листочки, выравнивая их об стол в аккуратную стопку. Кожа у него на руках покрыта возрастными пятнами. Суставы двух пальцев скрючены и распухли, наподобие наростов на ветвях деревца бонсай.

– Ты не станешь обманывать старую женщину.

– Не будь чересчур уверена, – его улыбка балансирует на краешке стакана. – Сколько времени ты пробудешь в Югири?

– Правду сказать, еще не решила… по меньшей мере, пока Тацуджи не закончит свою работу здесь.

Мы оба смотрим на дверь, когда входит Эмили. Фредерик отставляет свой стакан и спешит к ней, заботливо берет под руку. Я встаю. Волосы Эмили забраны назад так же, как я и помню, только они стали совершенно седыми. На ней ципао, длинное китайское платье-рубашка, плечи укутаны в жакет, фигура у нее тоненькая и согбенная. Лицо морщинится в складках, в глазах – пелена немощи.

– Уах… если б только Магнус был сегодня здесь, – произносит она с дрожащей на губах улыбкой, голосом, высохшим от возраста.

– Здравствуйте, Эмили.

До меня доходит, что сейчас я намного старше, чем была она, когда мы познакомились. Время, похоже, слоится, словно тени листьев, давящие на другие листья, слой за слоем…

– Вид у тебя бодрый.

– Фу! Это слово всегда вызывает у меня представление о старухах на хилых ножках, выгуливающих своих заливистых комнатных собачек.

С кухни проникают запахи еды: запах кориандра для меня узнаваем даже после почти сорока лет, а вот название ускользает, приходится рыться в поисках его в памяти. Настораживаюсь: а вдруг угасание происходит быстрее, чем меня о том предупреждали, – но я отгоняю эту мысль куда подальше. Стон покрывает мое облегчение, когда вспоминаю название. Boerewors. «Колбаски». Убеждаю себя обязательно включить это название в то, что я пишу, когда попозже вернусь домой.

– Мне присылают их авиагрузом с Мыса каждые шесть месяцев, – говорит Фредерик. – Вместе с ящиком красного из Констанции[147].

Вино для ссыльных. Так однажды выразился Аритомо.

К концу нашего ужина Эмили уже начинает терять нить в разговоре, путать настоящее с прошлым. Фредерик раз-другой ловит мой взгляд, я легким кивком выражаю ему сочувствие. Время от времени он мягко поправляет ее, но чаще всего – подыгрывает, давая ей наслаждаться воспоминаниями.

– Рюмочку на сон грядущий? – спрашивает он ее, когда мы выходим из-за стола, чтобы перейти в гостиную.

Эмили похлопывает ладошкой по рту:

– Я и так давно уже должна была быть в постели, – она смотрит на меня. – Тебе придется извинить старую женщину за ту чушь, что я несла в разговоре, лах.

– Я наслаждалась им, – уверяю я.

– Мы как-нибудь утречком попьем чайку? Только мы вдвоем.

Я обещаю, и Фредерик провожает ее обратно в ее комнату.

– Не самый лучший для нее вечер, – говорит он, возвращаясь в гостиную несколько минут спустя. – Обычно она утром бодрее. Но, я знаю, она по-настоящему рада повидать тебя.

Он вручает мне бокал шерри и усаживается напротив.

– Ну как, этот твой историк уже просмотрел гравюры?

– Он собирается в Югири, чтобы составить их каталог.

– А что он такое говорил на днях про то, что Аритомо тратил время на татуировки? У Магнуса была татуировка. Здесь, – он прикладывает ладонь повыше сердца, словно бы готовится дать клятву. – Я и забыл уже, вспомнил, когда он заговорил об этом.

• Предыдущая
• 32/92
• Следующая