Сад вечерних туманов - Энг Тан Тван - Страница 61

• Предыдущая
• 61/92
• Следующая

– Жизнь справедлива, ведь верно? – произнес он. – Я строил самолеты, которые уносили сыновей других людей к смерти. Так что приходится уравнивать: мой сын тоже должен умереть. – Он пристально посмотрел на меня. – Пойми, я не вынуждаю тебя не подчиняться приказу. Понимаю и принимаю – тебе необходимо исполнить долг. В ответ и ты должен понять и принять то, что обязан сделать я.

Некоторое время отец сидел до того неподвижно, что я надеялся (я молился!), что он вообще больше не пошевелится. Уж лучше бы он обратился в камень, чем прошел через это. Он взял вакидзаси и извлек его из ножен. Отблеск солнца на лезвии заставил меня отвести взгляд.

– Вот, значит, каким будет конец великого семейства Йошикава, – сказал мой отец.

Я удержал его руку, и он произнес так нежно, как всегда произносил, когда хотел меня, еще ребенка, пробудить ото сна:

– Тацу-чан[213]… – Боль в его голосе ранила меня больше, чем если б он накричал на меня. – Будет хорошо вновь заснуть мирным сном. Я так устал, сын мой. Так устал.

– Ото-сан…

Он взял мою руку, погладил ее.

– У меня была надежда увидеть тебя еще раз, в последний раз, и вот она исполнилась. Чего же больше мне просить? Не оставайся здесь. Уходи.

Я покачал головой:

– Я – твой сын.

Ото-сан кивнул. Держа меч в правой руке, он распахнул одежду. Дышал медленно, глубоко, смакуя каждый вдох. Сад был погружен в молчание, птицы улетели. Я взял в руки катана, приготовившись обрушить его, если боль станет для отца непереносимой, если он утратит решимость.

Но он ни разу не дрогнул.

Мы с Терудзеном оказались на взлетной полосе первыми. Лейтенант Кендзи и командир присоединились к нам несколько минут спустя. Фарфоровые чашечки и бутылка саке стояли на столике перед нами. Я подумал о том множестве прощаний, на которых присутствовал, в первые дни программы-токко. Каждый раз мы выпивали по чашечке саке с каждым из улетавших и отдавали им поклон до того, как они усаживались в свои самолеты. Оглядываясь назад, полагаю, многие из нас уже знали, что война проиграна, но сражаться нужно до последнего. Иного пути не было.

На белой хатимаки[214], обернувшей голову Кендзи, было нарисовано восходящее солнце, будто ему выстрелили прямо в лоб. Я разлил саке, и мы поклонились в сторону императора в его дворце. Терудзен выпил саке, но кланяться не стал. Мальчишеским, но решительным голосом Кендзи прочел свое смертное стихотворение, отдал нам поклон и забрался в самолет.

– Удачного полета, – пожелал я последнему из летчиков моей эскадрильи.

– Тебе недолго ждать, – прокричал он в ответ. – Увидимся в Ясукуни!

Он взлетел, а я махал ему, пока он не скрылся из виду. И больше его не видели никогда. Никто даже так и не узнал, удалось ли ему нанести разящий удар по американцам. Теперь я был последним оставшимся летчиком. Терудзен взмахнул рукой, изогнулся всем телом и запустил свою чашечку в небо. Он забросил ее так высоко и так далеко, что я даже и не услышал, как она разбилась вдребезги, упав обратно на землю. Когда я снова обернулся, чтобы взглянуть на него, он уже шагал обратно к нашим квартирам…

Мы проводили дни на пляже неподалеку от базы, воспользовавшись как навесом широкими листьями кокосовых пальм. В ясные дни к югу на горизонте виднелись очертания острова Тиоман. Местные рыбаки рассказывали о плававшей по морям в давно забытые времена принцессе из Китая, которая обратила себя в остров. Мы с Терудзеном вели разговоры о том, что неплохо было бы посетить остров, но море для этого было слишком неспокойным.

– Трудно поверить, – сказал он, указывая на море, – но всего в пятидесяти милях к северу отсюда наши самолеты потопили два британских боевых корабля.

Мои ранения заживали быстрее, чем того хотелось Терудзену. Через неделю после отлета лейтенанта Кендзи мне сообщили, что механик не смог исправить мой самолет. Я видел, какой надеждой горел взор Терудзена, когда он сообщил мне эту весть. Было позднее утро, в небе – ясно. Мы миновали рыбацкое селение с рамами, на которых сушилась на солнце соленая рыба.

– Я должен найти другой самолет, – сказал я.

– Ты дурак! – Впервые за все время нашего знакомства я услышал, как он повысил голос. – Ты и я… нам второй раз была дана возможность того, что мы однажды уже отбросили прочь. Мы больше не связаны долгом ни перед кем.

– Вы хотите, чтоб я стал трусом! Хотите, чтоб я изменил своей клятве и своей чести.

– Ты не сможешь ничего изменить, – сказал он. – Мы проиграли войну. Мы попросту отказываемся признать это.

– Я не могу личное ставить превыше своего долга, – ответил я.

– Сейчас я прошу… – Терудзен запнулся. – Я прошу тебя превыше поставить то, что нужно мне.

Я уставился на него:

– Куда мы подадимся?

Он вглядывался в пустынное море. И наконец ответил:

– Нам незачем подаваться куда-то. Это место вполне подходящее, разве не так? Будем доживать наши дни здесь, вдали от остального мира. Домик на берегу – и бесконечность времени.

Время шло, а я все никак не мог отрешиться от его вводящей в соблазн мечты. На миг я позволил себе перебрать все возможности, что открылись бы передо мной, представить: какую жизнь мог бы прожить. Вспомнил когда-то виденных нами цапель, улетавших в какое-то недоступное прибежище.

Только я знал: это невозможно.

Такое было невозможно…

– Если я не исполню свой долг, смерть моего отца окажется напрасной, – сказал я, пытаясь найти способ объяснить ему свое решение. – Он согласился с тем, что я должен лететь, и если я этого не сделаю, то в чем тогда был смысл его смерти? – Я умолк, и моя решимость окрепла. – Вот почему я прошу вас дать мне ваш самолет. Бомбовый груз на него можно перенести с моего.

Лицо Терудзена запылало гневом и сделалось до того похожим на лицо моего отца перед смертью, что у меня появилось ощущение, будто война разрушила даже скрепы самого времени. В первый раз Терудзен выглядел сломленным.

– Я не должен был лететь за тобой сюда, – вздохнул он. – Я был эгоистичен. Хотел видеть тебя, хотя бы на то время, что у тебя осталось.

– Моя судьба была вам известна с первого дня, когда вы стали учить меня летать, – мягко выговорил я и тронул его за плечо. – Ее ничто изменить не может.

Самолет Терудзена был двухместным «Йошикава К-41»: одна из ранних моделей моего отца. На фюзеляже был изображен семейный герб Терудзена: пара цапель, летящих по кругу в вечном следовании друг за другом. Он все утро проводил со мной инструктаж, пока самолет переоборудовали для несения бомбы. После того дня на пляже он мало о чем говорил со мной, помимо тонкостей в управлении его самолетом. Однажды, уже поздно вечером, сказал: «Хочу вместе с тобой еще разок полетать. Дать тебе почувствовать его».

В кабине я действовал рычагами управления, а он сидел позади меня. В первый раз я по-настоящему понял, почему отец стыдился этого, не отвечавшего техническим требованиям самолета, который его вынуждали выпускать в конце войны. По сравнению с моим самолет Терудзена летел плавно и мощно: орел рядом с воробушком. Я вспомнил наш первый совместный полет на учебном самолете в Академии, и великая печаль охватила меня.

– Поднимись выше, – приказал Терудзен. – Насколько только сможешь выше.

Мы забрались за облака, где последние лучи солнца все еще окрашивали небо алым. Мы все летели и летели, а внизу, под нами, земля, вращаясь, входила в ночь. Вскоре над нашим куполом засветились звезды. Я признался: «Однажды, когда я летел в ночном патруле, то никак не хотел приземляться. Меня так и тянуло лететь дальше и дальше, я чувствовал, что в темноте я всегда буду в безопасности».

– Какое ж это было бы чудо – навечно остаться в полете, – произнес он. Голос его звучал тихо, но был отчетливо слышен в остекленной кабине. Я почувствовал, как его рука стиснула мое плечо, и, потянувшись, накрыл ее своею. Где-то, может, и бились воедино ради какого-то летчика-смертника вроде меня миллион сердец, но вот здесь, в вышине, в ту ночь я слышал и чувствовал биение только двух: его и моего.

• Предыдущая
• 61/92
• Следующая