Штрафная мразь (СИ) - Герман Сергей Эдуардович - Страница 23

• Предыдущая
• 23/53
• Следующая

Никому до неё не было дела. Все в немецких окопах. Рядом только убитые и раненые. Санинструктор сделала попытку самостоятельно перевязать рану, но неудобно. Сзади ничего не видно. Больно! Она расплакалась, не столько от боли, сколько от обиды.

"Как давать - так всем полком приходят! А как перевязать, так некому! Вернусь из госпиталя, никому не дам!"

Самостоятельно доползла до траншеи.

Легкораненый солдатик достал из её сумки с красным крестом перевязочный пакет. Задрал телогрейку. На её ватных штанах сзади, темнело кровавое пятно. Из рваной дыры торчал окровавленный клок ваты.

Штаны, пропитанные кровью, присохли к ране. Зоя решительно рванула, закусила от боли нижнюю губу. Грязные штаны и кальсоны спустились ниже колен, мелькнула молочно-белая кожа. Левая нога дрожала, была вся в крови.

Сказала чуть не плача.

- И какого черта я с вами связалась! Сидела бы себе в батальоне!

Боец рукой прикоснулся к её бедру. Руки дрожат, растерялся. Наконец собрался с духом. А Зоя кричит: «Ты что меня бинтуешь, как по манде ладошкой гладишь! Бабью задницу не видел! Туже бинтуй, истеку ведь кровью».

Кое-как перевязал трясущимися руками. Спросил:

- Дойдешь до медсанбата сама?

- Д-дойду, – закусила губу.

Опираясь на чью то винтовку, заковыляла к дальним медсанбатовским палаткам, стоящим в дальнем тылу.

Совсем не женское дело — война. Спору нет, было много героинь, которых можно поставить в пример мужчинам. Но слишком жестоко заставлять женщин испытывать мучения фронта. И слишком уж тяжело им было в окружении мужиков.

Месяцы тяжелого армейского быта и непрерывных смертей делали свое дело. Вчерашние школьницы на войне взрослели и грубели. Их лица очень уж быстро принимали циничное и даже вульгарное выражение.

Никто бы не поверил в то, что матершинница Зоя любила стихи.

Она говорила подружкам -«уезжала на фронт хорошей советской школьницей, которую хорошо учили. А там…»

В медсанбате под потолком висел плотный слой дымa, и в углaх притаился не побежденный коптилкaми мрaк. Резкий зaпaх бинтов, мочи, гноя и прокисшaя вонь портянок. На полу вповалку лежали раненые. Бледные землистые лица. Впавшие щеки покрытые щетиной, тяжелый запах, стоны.

Крепкая как жёлудь медсестра с красным обветренным лицом колола тяжелораненым морфий. Те, кто был ранен полегче скрипели зубами, матерились, просили спирту.

Медсестра Нина была из деревни. Дома её дразнили за некрасивую фигуру, неласковый характер. Парни свататься не спешили, обходили стороной, а позже, когда началась война и всех мужиков забрали в армию все мысли о замужестве пришлось забыть.

Когда исполнилось восемнадцать, попросилась на фронт. Думалось, что встретит там какого нибудь молодого и красивого лейтенанта, да выйдет за него замуж.

Но и здесь было всё, как всегда. .

Мимолётные случайные связи, после которых лейтенанты и капитаны погибали или забывали её навсегда. Кому она нужна? До завтра бы дожить!

Кто-то в танковом шлеме, чуть не до поясa перетянутый бинтaми - и грудь, и головa, - кричал:

- Сaнитaры! Сaнитaры!

Двое пожилых санитаров, в неподпоясaных шинелях, приносили из операционной прооперированных.

Из раскрытых дверей в след за ними врывалось облaко холодa.

Один из санитаров высокий и чёрный, другой- толстоватый, рыхлый - обa мешковaтые, видно, недaвно мобилизовaнные.

Усталый, пропитанный спиртом и никотином хирург подцепив пинцетом выдернул у Половкова из ляжки зазубренный осколок.

Бросил его в металлическое ведро под ногами. Осколок глухо звякнул. Медсестра ловко и туго перевязала бинтом ногу.

Кряхтя и постанывая, натянул окровавленные галифе.

Хирург пробурчал:

- Повезло тебе, ротный. Ещё чуть бы в сторону и не мужик! А так через неделю прыгать будешь.

Половков отказался оставаться в медсанбате. Прибежавший Хусаинов повёл его в роту.

Следом за ним неожиданно с грохотом распахнулась дверь и из избы выскочила, опираясь на палку вся красная от бешенства, Зоя.

-Падлы,— кричала она,— крысы тыловые! Какой нахер госпиталь! Здесь лечиться буду. Никуда не поеду!

* * *

Двое немцев с ручным пулеметом отходили яростно отстреливаясь. Высокие, крепкие. Отходили медленно, устали. Вид у них был страшный, оскаленные лица, вылезшие из орбит безумные глаза.

Гулыга подполз с правого фланга. Пулеметчик заметив его, повёл стволом. Но очереди не последовало. Закончилась лента. Тогда Гулыга дал длинную очередь из автомата. Один из немцев ткнулся лицом в землю и засучил сапогами. Второй, державший в руках новую металлическую ленту, поднял руки.

Гулыга подобрал пулемёт, что- то долго объяснял пленному немцу. Из под расстёгнутой шинели немецкого пулемётчика выглядывал серо-зеленый мундир, грязные руки тряслись. Наконец, поняв, чего от него хочет русский солдат с таким страшным лицом, он закивал головой и помог ему вставить новую ленту. Гулыга окинул взглядом высокую, худую фигуру немца, металлические пуговицы на его шинеле, короткие порыжелые сапоги и съехавшую на глаза каску.

Потом качнулся, издал странный горловой звук, не то всхлипнул, не то выматерился и очередью из пулемета в упор срезал помогавшего ему немца.

Пули пробили добротное шинельное сукно мышиного цвета.

На спине убитого пулемётчика набухли кровью рваные пулевые отверстия.

Остаток металлической ленты короткими ритмичными рывками вошел в приемник трофейного МГ, и пулемет умолк, сделав последнюю короткую, как отчаянный крик, очередь. Гулыга уронил от плеча короткий рог приклада и какое-то мгновение, будто преодолевая оцепенение, смотрел, как тают снежинки на перегретом стволе и на дырчатом сизом кожухе пулемёта.

Установилась зыбкая, пугливая тишина — ни звука, ни выстрела. Уже совсем рассвело, взошло солнце, и над полем недавнего боя медленно поплыли рваные облака. Тусклые солнечные лучи падали на серые комья земли, лежащие на бруствере, на тела немецких и русских солдат, разбросанных по всему полю.

Бой был жестоким, пленных не брали. После боя штрафники столпились вокруг убитых.

У Клёпы на животе болталась лакированная кобура парабеллума. Подойдя к Гулыге сказал уважительно:

- Ну, Никифор Петрович! Ловко вы их, прямо, как в кино... не вынимая папироски изо рта.

Вид у Гулыги страшный, пахнущий смертью. На плече немецкий пулемет.

Руки, лицо, телогрейка, – всё было в крови.

Гулыга зачерпнул из лужи воды, ополоснул лицо, устало прикрикнул.

- Ну чего встали? Цирк вам тут? -Повернулся к Клёпе. - А ты чего тут торчишь, чайка соловецкая? Трофеи не нужны?

- Нужны, нужны! - Спохватился Клёпа. -Но вы ж таки, слегка легкомысленный! Чуть- что — сразу стреляете. Я думаю, что ваша мама этому бы слегка огорчилась!

После боя к Швыдченко подошёл Гулыга. Затянулся трофейной сигаретой.

- Вы не держите на меня зла, Александр. Характер у меня золотой. Поэтому такой тяжелый...

И не поймёшь, то ли он действительно извинялся, то ли издевался как всегда, уголовная морда!

Швыдченко молча смотрел на ствол его автомата с затухающей злобой в глазах.

Обманутый тишиной, недвижно распластав в вышине, крылья, парил коршун.

Булыга задрал голову вверх, прищурил глаза и искренне ему позавидовал:

- Вот смотри ж ты, вроде и птица безмозглая, а никаких над ней трибуналов и начальников. Сумела же устроиться по жизни!

* * *

Временно замещающий Половкова лейтенант Васильев собирал остатки роты. Переругивался со взводными и спрашивал:- "где тот? Где этот? Почему не собрали трофейное оружие"?

Старшина и двое помощников притащили несколько термосов с едой.

Бросили на землю солдатские сидора, которые мягко осели широкими бабьими боками.

Штрафники сидели у костра — Гулыга, Лученков, Клёпа и еще человек десять штрафников. Кряхтя, стаскивали с ног рыжие немецкие сапоги, широкие в голенищах и растоптанные внизу, с загнутыми, как полозья, носками. Разматывали сырые портянки, ковыряли завязки ватных штанов. Устало занимали очередь за окурком.

• Предыдущая
• 23/53
• Следующая