Господин Великий Новгород - Балашов Дмитрий Михайлович - Страница 22

• Предыдущая
• 22/39
• Следующая

– Дух-то от них тяжелый!

– Работали люди! – возразил, посмеиваясь, Олекса.

Прислуживали Домаша, Любава, Ховра и дворовая девка Оленица. Корелы за стол садились по-своему, все вместе. Немцы, те не так: господин со слугой николи за один стол не сядут, а этим, наоборот, обидно, коли не вместях. Больше за столом людей, больше почета.

Иголай, Мелит и третий, новый, – его звали Ваивас – сидели во главе стола. Красная и синяя отделка на одежде, серебряные головные обручи и наборные узоры широких корельских поясов с коваными сквозными фигурками птиц и дорогой оправой поясных ножей показывали их знатность. Среди прочих ближе к началу стола посадили старика в простой холщовой одежде, к которому все меж тем относились с особым уважением. Девки уже раньше приметили, что корелы не нагружали его тяжелой работой.

– Тот-то кто таков? – шепотом спрашивала Ховра. – Будто и не набольший, по портам-то поглядеть!

Любава объяснила:

– Певец ихний, всегда берут, на пути ли, на промысел.

– И сегодня запоет?

– Сегодня нет, устали все. Вот отъезжать будут, тогда услышишь. А чего тебе? Ты по-корельски не разумеешь.

– А хозяин?

– Олекса-то? Он какого только ясака не знат, спроси! – похвастала хозяином, а самой словно обидно стало. Почему она не на Домашином месте?

Уж сейчас бы у печки да кладовой, как та, не боярилась, товар приняла бы лучше кого другого!

– Которая хозяйка твоя? – спрашивал меж тем новый корел, Ваивас, у Олексы, переводя глаза с Любавы на Домашу.

– Домаша, покажись! – звал захмелевший Олекса. – Вот хозяйка моя! продолжал он по-корельски, привлекая Домашу одной рукой и похлопывая по бедрам:

– Гляди!

Снова перешел на русский:

– Ваши-то не такие, видал я, куда!

– Добра баба! Большая, красивая! – хвалил подвыпивший корел.

– Торгуй!

– Сколько просишь? – подхватывая шутку, подмигнул корел.

Потупилась Домаша. Знала, что играет Олекса, лукавит, обхаживает нового гостя: не перехватили бы другие купцы; давеча вон нож подарил, укладный, с насечкой золотой и серебряной рукоятью. Знала, что надо и ей приветить корела, а переломить себя не могла. Не нравился ей сейчас Олекса – будто и впрямь жену продает, все нажива на уме!

– Пойду стелить гостям, пора.

– Поди! – охотно отпустил Домашу Олекса и подмигнул:

– Пошла вам постелю стлать!

Гостям натащили соломы, застлали попонами. Корел клали в сенях и на лавках в горнице. Ваивасу, Иголаю и Мелиту постелили особо.

Весь другой день, поднявшись чуть свет, до петухов, отпускали товар корелам. Олекса изо всех сил старался все, что надо, достать сам, чтобы не тратить серебра. Сидели впятером: он, Радько и три корела, – торговались долго и упорно. Кричали, ссорились, улаживались, сорок раз били по рукам.

Наконец урядились во всем. День еще отдыхали корелы. Ходили по Нову-городу, отстояли службу в Святой Софии, толкались на торгу: закупали, что нужно и не нужно, – глаза разбегались от обилия товаров, со всех земель свезенных на новгородский торг.

Вечером парились в бане, а после того устроили отвальный пир. Все домашние Олексы собрались тоже – охота было послушать певца. Зашла и мать Ульяния, немного понимала по-корельски – муж и сын торговлю вели.

Домаша подсела к Олексе. Янька и Онфим шмыгнули в горницу, залезли на печь, притаились.

Старик рунопевец долго молча перебирал струны кантеле, наконец, раскачиваясь, запел.

– Про что он?

– Про храбра своего, как в полуночную землю ездил. У них там по полугоду ночь, одни колдуны живут! – объяснил Олекса, вполголоса переводя непонятные корельские слова. Домаша слушала певца, как обычно, полураскрыв рот. Старик пел все громче и громче. Лица корел разгорячились, глаза сверкали. Там и тут раздавались гортанные возгласы, иные взмахивали руками, словно рубя мечом. Вздрогнула Домаша, вспомнила, как три года назад, так же вот, приезжали корелы и раскоторовались на пиру, и один, смуглый, сухощавый, с жесткими глазами, озираясь исподлобья, вскочил на напряженных ногах, рвал нож с кушака, его держали за руки, уговаривали, и все ж на миг показалось – вырвется, кинется с визгом, сузив недобрые горячие лесные глаза, и пойдет резня.

– Злые они! – говорила Домаша потом, ночью, в постели, прижимаясь к Олексе.

– Чего злые! Обидели приятели его… – лениво отвечал Олекса, уходившийся за день. – И у нас чего не случается. Бывало, в бронях сойдутся на Великий мост, в оружии, да. Спи!

Уснул, как в яму свалился, а она еще долго вздрагивала, вспоминая черные, бешеные глаза сухощавого.

Отправив корел, отдыхали целый день. Жонки мыли горницу, сени, добела отдирали дресвой захоженное крыльцо.

Олекса с Радьком сидели, считали выручку.

– Теперь с сенами управить…

– Да, с сенами. Петров день подходит!

Достали шахматы, неспешно передвигали шашки [27], подлавливая один другого. Шахматы у Олексы были завидные, щегольские, боярским под стать.

Не чета тем, деревянным, что у всякого подмастерья в коробьи. Тавлея, доска шахматная, расписана в клетку золотом и серебром, шашки тонко точенные, слоновой кости, с ладными, ступенчатыми ободками, маковки то черненые, то золоченые, чтобы видать в игре, какие чьи. Коней и ладьи Олекса резал сам. Крохотные кони, как живые: под седлами, гривы в насечку, шеи дугой, а вершковые ладьи того лучше: выгнутые, на граненых ножках, с четырьмя воинами на носу, корме и по краям. Давно как-то видел такие же в Полоцке, загорелось и самому сделать.

Первые ходы пешцами ступили одновременно. Олекса разом вывел слонов и коней, устремился вперед. Радько жмурился, как кот, крутил головой:

– Ты, Олекса, тово, не шутя стал поигрывать!

Отбился пешцами, предложил жертву, подлавливая Олексину ладью. Олекса проглядел, дался на обман. Теперь Радько начал наступать. Олекса защитил цесаря ферзем, разменял слонов. Думал уже, что одолевает, захвастал:

– С Дмитром бы сейчас сыграть!

– Ну, Дмитра легче на железе провести, чем в шахматы… Тебя не Ратибор ли окрутил? – пробормотал он вдруг, внимательно разглядывая фигуры.

– Чего ты?! – вскинулся Олекса.

Радько будто не слыхал вопроса, но, уже берясь за ладью, вымолвил:

– Тимофею скажи. Скажи Ти-мо-фею… – и, резко выставив ладью, хитро глянул на хозяина:

– Вот так!

Олекса медленно краснел, а Радько уже напустил на себя безразличие:

– Эки жары стоят!

– Одне жары.

– Отдаю, опеть отдаю…

Раздумывая о сказанном, не заметил Олекса новой угрозы. Взял вторую ладью у Радька, ферзя взял и тут-то и попался.

– Шах и мат кесарю! – рассмеялся Радько, довольный. – Это тебе не с немцами торговать!

– Ну, давай по второй.

В этот раз Олекса играл осторожнее. Подолгу обдумывали ходы, беседовали.

– Да, немцы… Кабы им торг по дворам не запрещен, так съели бы нас совсем… («Сказать или нет Тимофею? Чует что-то Радько, а может, уже и знает, да молчит!») – Не съедят! Без Нова-города пускай поживут-ко…

– Немцам, гляди, тоже серебро занадобилось. Али разнюхали, что война будет? («Скажу! Только покос отведу сперва».) Вторую заступь выиграл Олекса. Третья заступь, решающая, тянулась долго. То один одолевал, то другой. Олекса таки проиграл, заторопился, опять не заметил хитрой ловушки, расставленной Радьком. Да и совет Радьков не шел из головы, мешал мудрить над шахматами.

– Все же ты еще молод, глуздырь, не попурхивай! – с торжеством произнес Радько, прижимая Олексу. – Мат! Ну-ко, лезь под стол!

В доме готовились к покосу. Бегали, считали, увязывали лопотину, снедь: мало не всем домом собирались выезжать. Нынче Олекса принанял еще десять четвертей, решил – справлюсь. Дешевле было заплатить боярину откупное и самому ставить стога, чем зимой в торгу выкладывать куны за каждый лишний воз сена. А расход сенам у Олексы был велик. Во всю зиму и свои и чужие на дворе, да и в пути повозники с купца не сдерут лишнего, коли он со своим сеном.

• Предыдущая
• 22/39
• Следующая