Младший сын - Балашов Дмитрий Михайлович - Страница 48
- Предыдущая
- 48/151
- Следующая
– Иванко Гюргич? А вот еговый дом! Родственник али кто? Не узнать словно?
– Дело к ему…
– А… Дома, кажись!
Федор спешился, привязал коня. Он еще медлил, оглядывая большой, на подклете, красно-коричневый дом. Как-то в голове не умещалось, что это вот и есть отцова хоромина. Их дом в Переяславле выглядел куда скромнее. Хозяин сам вышел на крыльцо.
– К кому, молодечь?
– Иванко Гюргич?
– Я буду.
– Грамота у меня… – Федор запнулся и покраснел. – На дом грамота. Мово батьки дом-от!
Новгородец глядел на него, соображая, и покачивался с пятки на носок. Федору показалось, что он сейчас оборотится и уйдет, захлопнув дверь.
– Дак вот! – сказал он, постаравшись придать строгость голосу. – Вхожу во владение!
Новгородец поглядел по сторонам, уставился на коня, снова оглядел Федора.
– Цего-то не понимаю, парень! Покаж грамоту ту!
Он долго читал и перечитывал и все не выпускал грамоты, и Федору опять показалось, что он раздумывает, как спровадить Федора, оставя грамоту у себя. Наконец спросил:
– Дак умер, Михалко-то?
– Батя умер.
– Дак чего тебе-то нать?
Федор, наконец, озлился. Решительно вырвав грамоту из рук новгородца, он возвысил голос:
– Чего нать? Свой дом получить! Али позовников покликать?
Новгородец, поняв наконец, что ему от Федора просто не отделаться, зазвал его внутрь. Женка оборотилась, разглядывая Федора.
– Цто за таков молодочь?
– Да вот, выгнать нас с тобою хочет! Не знать уж, кто и такой.
– А ты его самого выгони! – с угрозою взяв руки в боки, посоветовала женка.
– Ты вот что! – с расстановкой произнес Федор. – Грамоту чел? Я в дружине князь Митрия. Будешь тута чудить, приеду с боярином со своим, он меня послушат, да с тиуном. Тебя укоротят враз. Етова хошь?
– У, такой-сякой! Счас иди! И вон из моего дому! – начала было женка, но новгородец остановил ее:
– Ты поди-ка, поди. Мы тут сами разберем!
Она вышла, хлопнув с размаху дверью.
– Мужиков созвать да выкинуть его и из села! – проговорила она, уходя.
Стали рядиться. Новгородец упирал на то, что земля, по закону, «новогорочка» и никому из низовцев принадлежать не может. Тогда Федор, смотря в колючие глаза хозяина, возразил:
– Пущай. Землю бери, а дом не твой, дом отцов, вота. Дом очищай счас, и все!
Новгородец с усмешкой возразил было:
– А цего тоби хоромы без земли?
– Чего, чего! – взорвался Федор. – В дружину наместничу перехожу, тута буду жить!
Новгородец сбавил спеси, глаза забегали.
– Бери отступного…
– Очищай!
– Слушай…
– И слушать не хочу!
– Запалят тя и с домом!
– И деревню спалят как раз, – спокойно возразил Федор.
– Цего просишь? – сдался новгородец.
– За дом?
Торговались долго. В конце концов новгородец предложил коня с приплатой. Выходили, глядели коня. Задирали храп, смотрели зубы, щупали бабки. Конь был хорош.
– Добрый конь! – говорил новгородец, и по сожалению в колючих глазах яснее, чем по стати, виделось: да, добрый. Наконец сошлись на коне с пополнкой в пять ногат. За такой терем это было даром. Но Федор знал, что иначе совсем бросит и не возьмет ничего.
Захотелось еще что-то добыть от отца. Спросясъ, полез в клеть, соединенную тут с избой под одну кровлю. Долго рылся в старой рухляди, что свалили тут, очищая жило для нового хозяина. Что поценнее уже, видно, давно выбрали. Волочились какие-то тряпки, ломаная деревянная и лубяная утварь… Все было не то. Вот проблеснуло что-то. Но оказалось – просто ломаный стеклянный браслет, тоже не то… Федор отчаялся было, как новгородец, уже долго молчавший у него за спиной, подал голос:
– Солоница есть. Не твой ли батька резал?
Захотелось верить, что, верно, отцова. Подобрал еще крохотную медную иконку, всю покрытую сажей и зеленью. Верно, тоже была в отцовом доме, сунул в калиту – потом отчистить. Все, кажись! Новгородец помягчел, видно, тоже что-то переломилось. То было отобранное, стало купленное. Зазвал выпить пива на дорогу. Женка взошла, шумно дыша, молча налила чары и снова вышла, пристукнув дверью.
– Как там у вас, на Низу? Татары сильно зорят? – спрашивал новгородец. Федор отвечал односложно. Он еще не понимал, что дела торговые надо отделять от обиходных, и продолжал дуться.
Дверь опять отворилась, и в жило вошла старуха, еще крепкая на вид, осанистая, с крупным мускуловатым лицом.
– Поведай, Гюргич, каков таков молодечь?
Она пытливо разглядывала Федора, уселась:
– Михалкин сынок? Молодший? Как кличут-то? Федей? Знала батьку твого… – Она помолчала, спросила: – Ну, Гюргич, продал дом-то?
– Продал, – со вздохом ответил хозяин, – на коня сменял.
– Ну и дешево обошлось, и не журись! – сказала старуха. – Зато теперича во своем будешь! Я ить толковала тоби, кто ни то есь у Михалки родных!
– Вот, искал, нет ли цего от отца! – отозвался хозяин. – Говорю, у тебя, Макариха, нету ли?
– Ужо погляну! Ты заходь, молодечь, в мою хоромину! – позвала старуха. – Третья отселева! – Она поднялась, вышла.
Федор кончил с хозяином. Передали повод из полы в полу. Звали послухов, при них Федор отдал грамоту. Снова пили пиво. Иванку поздравляли с покупкой, Федора оглядывали уже без вражды, с интересом. Хлопали по плечу:
– Наш по батьке-то!
Старуха не ушла, ждала его на улице. Он завел коней за огорожу покосившегося дома, опять с некоторым страхом, уже понимая по значительным ухмылкам мужиков, что это, верно, и есть та «сударка», о которой с раздражением говорила мать. Он даже хотел и не заходить, но любопытство пересилило. В горницу ступили, пригнувшись. Дом сильно просел и пол покосился весь в сторону печи.
– Посиди, молодечь! – велела старуха. Достала меду, поставила на стол. Федор не знал, о чем говорить, да и старуха не столько спрашивала, сколько глядела на него.
– В матерь, видно, пошел! – заключила она. – А руки отцовы, таки же вот, и персты еговы, и долонь…
Федор не знал, что ответить. Поворотясь к коробье, стоя спиной к нему, она спросила глухо:
– Помнишь батьку-то?
Порывшись, достала серебряный перстень с темным камнем.
– Вота! Память мне была от батьки твого. Да уж в домовину не унести… Возьми!
Отец, судя по этому перстню и по тому, что дома лежала дорогая отцова бронь, явно знал когда-то лучшие времена. Верно, еще до них, до их рождения… Федор, несколько враждебный до сей поры к старухе (поминая отцовы свары и слезы матери), тут вдруг понял, почуял, как тяжко ей теперь: одинокая пустая изба – бобылка, должно; ему вдруг стало горько и на миг показалась близкой эта чужая старая женщина. Он даже застыдился своей молодости, силы, того, что у него еще было все впереди, а тут все уже позади, в прошлом, все уже безвозвратно прошло и прожито. Он уже с неохотою принял дорогой перстень, раздумывая, не вернуть ли. Все же для нее – последняя память.
– Прими, прими! – угадав его колебания, сказала старуха. Голос у нее пресекся, и Федя уже со страхом сожидал, не увидать бы слез. Но она справилась с собой и сама поторопила Федора:
– Езжай, время не раннее!
– Прощайте!
– Прощай… – Она помедлила, назвать ли его именем, но не назвала. – Прощай, молодечь!
Новый конь, насторожив уши, тихо проржал, было попятился идти назад, всхрапнул, натянув повод, но Федор не шутя рассердился, пристрожил, и конь покорился новому хозяину.
Дивно было: был дом, стал конь. С пригорья, привстав на стременах, он оглянулся, поискав глазами тесовую кровлю, почти неразличимую среди прочих. Знал, что уже сюда не воротится никогда.
На Городце коня переглядели все ратники.
– Ну, Федька, теперича ты воин! – заключил старшой. Федор как-то не вдруг понял, что собственный конь меняет его положение. Только когда его вызвал боярин и, тоже оглядев и одобрив коня, велел скакать гонцом во Владимир, он сообразил великую истину того, о чем постоянно говорили ратные: по справе и служба.
- Предыдущая
- 48/151
- Следующая
