Тень на обороте - Сергачева Юлия - Страница 6

Лодка опасно колыхалась — ее хлипкое дно то и дело бесцеремонно поддевали. В одной из поднявшихся над поверхностью водяных плетей ошалело билась плененная рыбка.

— Спокойно! — призвал я, ни к кому конкретно не обращаясь. — Уже все!

Отремонтированное весло скрипнуло, отгребая вялое копошение оживших течений, быстро распадавшихся на безвольно пузырящиеся токи. В иные времена ожившие течения, подчиняясь воле магов, сминали целые флотилии, словно бумажные игрушки. А сейчас вряд ли кому-то под силу пробудить и поднять со дна темных, могучих, свитых из тысяч струй гигантов.

К счастью, наверное.

…Но на сушу я выбрался с явным облегчением.

* * *

Крошечный островок зеленел с безумным неестественным расточительством. Однако стоило сделать несколько шагов по темной земле, утопая в податливой траве, вдохнуть тяжелый от благоухания воздух… Как немедленно становилось не по себе. Не зря остров прозвали Поганым. Здешняя земля была щедро намешана с кровью и золой. Даже солнце на этом острове казалось неприятно ярким, жирным, и поливало словно раскаленным маслом, оставляя на листьях сальные блики.

Стоп! Дальше ни шагу. Иначе амулет прожжет новое клеймо в моей и без того неоднократно подпаленной шкуре. По мнению амулета мы уже забрались достаточно далеко, а его чутью я доверял значительно больше, чем собственным ощущениям.

Кажется, сюда… Кустарник, усеянный шипами длиной с палец, плотоядно раскрыл объятия. Ну, кто б сомневался — если мне туда, то непременно будут колючки! Вздохнув, я побрел через заросли, отмахивась от насекомых.

Говорят, где-то в этих дебрях обитал даже свырт.

— …да не-е, сказки это! — эхом отозвался незнакомый, по-мальчишечьи ломкий голос. — Свыртам живое мучение нужно, а тут только кости. Какая ему с этого жратва?

Опешив от неожиданности, я застыл, удерживая одной рукой только что отведенную со своего пути ветку (чтобы не зашелестела). Мимо, переговариваясь, топали два подростка.

Обычные такие, лет по шестнадцать, облаченные в куртки из крашеной рыбьей кожи и вооруженные рыбацкими же гарпунами. Гарпуны они наготове несли в руках, явно целясь наколоть что-нибудь. С перепугу.

— Да тут и без свырта жутко. Вот ни в жизнь бы сюда не полез, если бы ты, олух, баркас не угробил.

— Но я…

— Молчи уж! Гляди по сторонам, а то наскочишь! Старик говорил, что опасаться надо ловчих ям. Ну и за черту не переступать, а то… сам понимаешь, что будет.

Паренек помельче шумно втянул воздух, и истово кивнул, крепко стискивая свой гарпун.

— А верно говорят, что Оборотень там у себя в замке уже тыщу лет заговоренными цепями прикручен?

— Говорят, — неопределенно подтвердил высокий, опасливо обернувшись.

— Так чего ж другие говорят, что вроде является он на Поганом острове? Как ж это?

— Ну, колдун же! Мало ли чего они могут…

Например, выжидающе помалкивать, затаившись в десяти шагах. Тут не поспоришь — поведение типичное для колдунов и чудовищ.

Они прошли мимо, путаясь в разросшихся сорняках, и углубились в чащобу. За спинами болтались почти пустые, сдутые, как воздушные шары, рюкзаки. Объемистые, надо заметить.

Я перевел дыхание, когда они канули в зеленых зарослях. Никак охотники за сокровищами мертвых? Ты смотри до чего народ осмелел… Чтобы не сказать — обнаглел!

…В душном от благоухания эпифитов и влажном сумраке расселся остов разрушенной башни, звавшейся Перевернутой. Изъязвленная поверхность опор, державших почти рассыпавшийся остроконечный купол, стала неотличимой от древесной коры. Мох — изумрудный, светящийся в сумраке, свисал с уступов пышными фестонами.

За каменный козырек над входом уцепилась здоровенная тварь, напоминающая уродливую летучую мышь. Для Поганого острова ничего не бывает слишком крупным, но мышь — днем?

— Кыш! — велел я небрежно.

И удостоился недоброго, пристального взгляда круглых темных глазок. Тварь даже не пошевелилась. Похоже, не только люди обнаглели. А если вспомнить постыдный эпизод борьбы с растительностью на Черноскале…

Да что же это такое?

«Мышь» мерзко зашипела, с треском распахнула крылья и снялась с места, канув в листве. Лишь проводив ее взглядом, я шагнул в зев входного отверстия.

Как ни странно, сыростью под сводом не пахло. Пахло окалиной и горькой полынью. Стены сплошь покрывали отпечатки лиц и ладоней. Будто сотни пленников пытались выбраться наружу, протискиваясь сквозь камень, да не преуспели.

Теперь они слепо взирали на тьму, не вызывая страха. Слишком древние, чтобы интересоваться сегодняшним днем.

«… — Они кто? — спрашивала Никка замирающим шепотом.

— Жертвы.

— Оборотней?

— Людей.

— Как это?

— Их сюда приводили люди.

— Для Оборотней?

— Для того, чтобы Оборотни исполнили желания людей.

— Они так странно таращатся! — Никкино учащенное дыхание щекотало мне ухо. Глаза ее в сумраке блестели, как зеркальные игрушки — ярко, прозрачно. — Мы для них скучные?

— Скучные, — с готовностью подтверждал я. — Они тут такого навидались… Зачем им два влюбленных щенка?

— Ах, щенки? — азартно возмущалась Никка, приподнимаясь. И волосы ее, распушенные и освещенные солнцем, пробивающимся через щели в своде, сияли, словно огненная грива. — А если вот так…»

Сомневаюсь, что каменные глаза увидели нечто небывалое. Но для нас небывалым и новым было тогда все.

…Зеленоватый солнечный свет выстреливал из прорех, вымывая из сумрака обломки каменных чаш-светильников, мозаику на полу, отпечаток босой ноги в засохшей глине… Я мог бы накрыть его ладонью. У потомственной рыбачки Никки ступни маленькие, как у императорской дочери Ялирэли.

В дыры свода над головой запустил ветки подранник. Длинные пальцы растения, словно капли крови, усеяли мелкие алые ягоды, опутанные канителью прозрачной паутины.

Давно я здесь не был. С прошедшей весны? Нет, скорее с прошлой осени… А воздухе растворен запах прели и потревоженного дерна, словно люди только что ушли. Вот если закрыть глаза (я закрыл), то можно представить, что к невнятному шелесту листвы примешается легкий, тщетно сдерживаемый смех. И что тонкопалые ладошки накроют сверху веки…

«…— Привет!

— Почему так долго?

— Мы же только вчера…

— Все равно долго!..»

Ветер благодушно теребил листву. Перекликались птицы. По обнажившемуся запястью щекотно полз паук.

И все.

Зло и назойливо заворочалась боль над сердцем. Может, амулет не дает покоя, а может… Не глядя, я потянул руку вверх и содрал с подранника горсть ягод. Прожевал, морщась от горечи и чувствуя, как немеет язык. Через минуту боль растаяла, сменившись ватным оцепенением.

Как болеутоляющее плоды подранника, безусловно, годны, но вызывают паралич на несколько минут, а если слегка переборщить с дозой, так останешься окаменевшим навсегда. Да и от душевных ран ягоды не помогают.

* * *

…Стоило покинуть защиту каменного свода, как солнце, едва разбавленное зеленью крон, брызнуло в глаза, заставив снова жмуриться. Уже прошло пять лет, как мы встретились с Никкой и больше года, как расстались… Она уехала куда-то на север.

«Понимаешь, я не могу здесь больше…» — Что-то недоговоренное стояло в блестящих Никкиных глазах, как ледок на воде, не давая нырнуть в глубину души.

«Понимаю», — обронил тогда я как можно безучастнее, и во взгляде ее лед застыл, утрачивая хрупкую прозрачность.

«Если что-то пойдет не так, я вернусь весной домой, — в сторону сказала она. — В крайнем случае к исходу лета…»

— Что ж, — произнес я вслух, озадачиваясь новой интонацией в собственном голосе. — Ни весной, ни на исходе лета. Удачи тебе там, Никка.

Царапнуло странное чувство. Зависть к чужой свободе? Прикосновение к несбывшемуся? А все-таки она могла бы послать хотя бы весточку, что жива и невредима. Или она посылала, а я не… Я встрепенулся, хлопнув себя по лбу. Ну, конечно! Даже если Никка и возвращалась на остров, то не обязательно в развалины. Мне бы стоило спуститься к берегу. Туда, где она обычно причаливала на старой отцовской лодке!