Пляски теней (СИ) - Клецко Марина - Страница 18
- Предыдущая
- 18/36
- Следующая
– Когда вы так говорите, у меня ощущение, что вы бредите!
– Брежу!? – охнула матушка Нина. – Я что, по-твоему, не в своем уме? Сумасшедшей меня выставить хочешь? О своей душе бы подумала! Погибаешь ведь…
– О своей душе я позабочусь сама, но если вы еще когда-нибудь сунете свой в нос в мою жизнь, я собираю вещи, и ни меня, ни моих детей вы никогда больше здесь не увидите! Вас это устраивает? Тогда, пожалуйста, продолжайте кудахтать во все стороны.
– Да как же это ты… Угрожаешь? Мне!? Я своими глазами все видела… Своими глазами! Страсти-мордасти все это! Очнешься ведь когда-нибудь, на коленях приползешь прощения молить, но поздно будет, сама опозоришься и нас с батюшкой опозоришь!
– Послушайте, когда-нибудь этот бред прекратится? Фантазии ваши когда-нибудь прекратятся? И вообще, вас что, никогда не учили, что жизнь других людей нужно уважать, что нельзя вмешиваться в чужую судьбу? Откуда эта убежденность в собственной исключительности, собственной непогрешимости? Вы чего под окнами-то ходили, чего вынюхивали? Как же мне объяснить вам, что это стыдно? Подглядывать, подслушивать, сплетничать – стыдно! Стыдно! Я еще раз повторяю, это моя жизнь и мой выбор. Каким бы он ни был. Вы меня услышали?
– Ты о моем стыде говоришь? Да как язык твой поворачивается говорить такое? Мне стыдиться? Мне?!
– Боже, кому я это говорю? – Маша махнула рукой и пошла прочь.
С таким отпором попадье уже давно не приходилось сталкиваться. Она растерянно смотрела вслед удаляющейся невестке. «Да-а, – подумала она, – спасать надо девку, рогатый ее совсем одолел. Ишь, как взбеленилась вся! Набросилась, разве что не с кулаками! И говорила ерунду какую-то. Меня стыдить надумала! Умничает все, но мы-то знаем этих умников! Ничего-ничего, отмолим пропащую, никуда она, голубушка, от нас не денется!».
ГЛАВА 20
ПАРЕНИЕ
Через два дня после этих событий домой наконец-то приехал Николай. Будучи натурой творческой, нервически ранимой, он был болезненно чуток к чужим эмоциям и, конечно, не мог не заметить очевидной перемены, происшедшей в его жене. Она выглядела какой-то отрешенно счастливой, была немногословна, с ее губ не сходила тихая улыбка.
– Ты какая-то не та стала, – удрученно говорил Николай, – не влюбилась ли в кого?
Маша блаженно качала головой: «Нет, нет, что ты! Конечно, нет!». Но весь ее вид, свечение и легкость, исходящие от нее, говорили об обратном. Николай заметно нервничал: «Мать какую-то ерунду о тебе говорит, совсем сдурела со своими подозрениями». «Ее мозг умер еще до того, как она родилась» – беспечно отмахивалась Маша и опять погружалась в свое отрешенно счастливое состояние. Мир вокруг нее стал другой. Все стало иным: и запахи, и звуки, и ощущения. Иногда ей казалось, что с этим внезапно обрушившимся чувством она не справиться, и бешено стучащее сердце выпрыгнет из груди и, расколовшись, рассыплется на тысячи сверкающих осколков. Было непонятно, что будет дальше и как с этим жить. Очевидно было лишь одно: к прошлой жизни она никогда не вернется и если Саши не будет рядом, то пустота, отчаяние и безысходность окончательно поглотят ее.
Не замечала Маша и того, как изменился сам Николай. В нем появилась уверенность, твердость. Его дела на работе шли как нельзя лучше, и те проекты, которые до этого разрушались еще в зачаточном состоянии, неожиданно обретали весомость. Теперь он редко приезжал в деревню, хотя деньги жене и сыну переводил регулярно. Деревенская жизнь отошла для него на второй план, Москва опять распахнула свои объятья, теперь уже одаривая и признанием, и нужными связями, и деньгами. В Николае опять проснулся московский денди, он вновь стал смотреть на родителей свысока, сорил деньгами и высмеивал обывательскую пошлость местных провинциалов. Казалось, что сбывается все, к чему он так долго шел, что жизнь налаживается и вот оно – счастье. Уже в руках. Но Маша… Отношения с женой совсем разладились, чувства почти выветрились, осталось лишь раздражение. Глухое, тоскливое. Николая раздражала странная взбудораженность жены, ее отстраненность и холодность, равнодушие к быту, к привычным семейным дрязгам – ко всему, что так долго было частью ее жизни.
– Я тебя не понимаю, вот-вот и мы получим все то, что так долго хотели – говорил он, – а у меня создается впечатление, что тебе ничего этого не нужно. Я ради кого вкалываю дни наполет, в съемных московских квартирах живу? Ради кого? Мне самому ничего не нужно, и здесь, в деревне, я прекрасно себе жил. Работаешь, надрываешься, к заказчикам приспосабливаешься, к их обывательским вкусам, угождаешь, смиряешься, а от тебя никакой благодарности! Смотришь на меня фюрерским взглядом, ходишь ошалелая какая-то, родители своей религиозной чепухой мозги промывают … Возвращаться не хочется… Здесь ни дом, а черт те что! Хоть и не приезжай вовсе!
Семейная жизнь разрушалась на глазах: Маша парила в облаках, недоуменно смотрела на мужа, словно видела его впервые, брезгливо вздрагивала от его прикосновений, не расставалась с мобильным телефоном – словом, была очевидно влюблена.
Целыми днями озадаченный муж составлял астрологические карты, пытаясь найти ответы в бесчисленных планетных сикстилях, тригонах и квадратурах. Многолетние занятия астрологией не прошли даром, и в замысловатых узорах космограмм Николай видел многое.
– У тебя период соединения Урана с Венерой, а это неожиданное изменение судьбы, трагические перевороты, соблазны, искушения, неразборчивость в связях … Берегись, – говорил он. – Стремление к свободе, к разрушению всего, безумная страсть – тебе это надо? Все это так пошло, примитивно… Все это отдает каким-то гнусным звериным душком. Просто физиологическая течка на фоне планетарных атак.
– У меня нет никого, – беспечно отвечала Маша, понимая, что муж не верит ни единому ее слову.
– Твоя квадратура солнца и луны разрушительна, и единственный, кто делает тебя устойчивой, это я, – он показывал жене свою космограмму, исчерченную зелеными аспектами. – Видишь, это гармоничные линии на моей карте. Я уравновешиваю твой хаос, твою внутреннюю расколотость, без меня ты рассыплешься. Тебя может спасти лишь жертвенность, полное растворение в семье, в нас с Игорьком. Вспомни об архетипе великой целительницы. Жертвенность, доброта, забота о нас – вот что тебя спасает. Кроме того, великое благо, что мы живем рядом с моими родителями. Их молитвы, как бы мы не иронизировали на этот счет, выравнивают твою нравственную путаницу, твою внутреннюю неразбериху. Ты не должна об этом забывать.
– Да, конечно, конечно, – отвечала Маша. Но привычные рассуждения о кармическом браке, о внутреннем духовном раздвоении, которое может выровнять лишь он, ее муж, человек исключительных дарований и способностей, о нравственном долге перед теми, кто отмаливает ее врожденные духовные изъяны, больше не действовали на влюбленную женщину. «Странно, что за такими пышными словами может скрываться пустота – думала она, – пустые скорлупки, бесконечная пустая болтовня».
По вечерам Николай читал «Анну Каренину», чтобы соотнести события своей распадающейся семейной жизни и драму героев Толстого. «У тебя кто-то есть, да? да?» – бесконечно спрашивал Николай жену и, не получая ответа, опять уезжал в Москву, туда, где нет ни этой, ставшей уже совсем чужой женщины, ни этого постылого дома, ни родителей, с их участливыми, сострадательными взглядами.
ГЛАВА 20
БИБЛЕЙСКАЯ НАПАСТЬ
Однако разрушение деревенской идиллии было связано не только с вторжением в этот закрытый, тщательно оберегаемый мир внешнего человека. Другая, более жестокая напасть обрушилась на семью священника. У отца Петра обнаружили редкое, неизлечимое заболевание.
- Предыдущая
- 18/36
- Следующая
