Симеон Гордый - Балашов Дмитрий Михайлович - Страница 109
- Предыдущая
- 109/138
- Следующая
Джанибек, насупясь, покивал головою. Понял. Видимо, применил и к себе. Семен с уважением к хану подумал о том, что тот храбр истинно: храбр трудной способностью обличить самого себя.
Джанибек поглядел внимательно на Семена, вновь невесело усмехнулся, и пошли «почему»:
– Почему князь Иван Коротопол убил пронского князя? Почему Юрий требовал убить Михаила? Почему урусутские князья тоже часто убивали друг друга? Почему, почему, почему?..
– Да, несдержанность, нетерпение, жестокость, вера в свою правоту, месть – все было. Я же говорю не о том, что, к прискорбию, было, а о том, что должно быть!
– Но и ты сам, князь!
– И я. И надо мной грех. Я баял тебе об этом!
– Как и надо мной?
– Не ведаю, хан. Не скажу. У тебя своя вера. Правишь ты хорошо, при тебе подданные перестали страшить всякий час за свою жизнь.
– Быть может, это игра и я только жду часа?
– Нет, Джанибек, нет. Иначе бы ты так не беседовал со мной, не привечал гостей, не следил законы.
– У тебя, коназ, будут теперь сыновья! Новая жена родит тебе сына! Непременно родит! Ты слишком… тонок, коназ (хан явно не нашел слова), ты как святой, нельзя так! Врагов надобно убивать, так велит закон!
– Ваш закон, – поправил Семен, глядя в глаза хану. – Наш закон велит, елико возможно, миловать и прощать, ибо допускает раскаянье преступившего и спасенье покаявшегося!
– Елико возможно? Вот ты и споткнулся, коназ! Когда и для кого возможно? – Джанибек смотрит на него, молодо раздувая ноздри. – Ты мыслишь, как дервиш!
Он подносит чашу ко рту, задерживает ее, спрашивает:
– И ты не пошлешь ратных, ежели подступит враг?
– Пошлю.
– Но сам не пойдешь воевать?
– Пойду, ежели прикажет нужда. Я князь, мое дело карать и боронить землю! Правитель не может быть святым.
– Темен ваш закон! – вздохнув, отвечает Джанибек.
– Да, его трудно постичь так… сразу…
– Объясни еще раз, – спрашивает Джанибек, – почему коназ Дмитрий все же убил коназа Юрия? Он не поверил в его раскаянье? Или совершил грех?
– Царство небесное казненному Дмитрию! Но не убил он моего дядю, а казнил за донос, как каждый из нас, встретив Иуду Искариотского, ни на минуту не задумавшись, казнил бы его! И поверь мне, хан, ни разу за время ожидания казни совесть не укорила князя Дмитрия Грозные Очи. Он знал, что вершил суд, а не преступление. Я тоже обязан вершить суд и карать по совести моей. Каков мир, окружающий нас, видим мы оба… Надо драться, когда подступает враг, и надо казнить… Но без ненависти! Так, как на наших иконах изображают Георгия, победителя змея. Он убивает змея, но не радует тому, а как бы исполняет долг, очищая мир от зла!
– Наш закон тоже не прост! – чуть обиженно возражает хан. – Пей! Что не пьешь? Не хочешь? Тогда ешь! Бери хурму! Вот виноград, дыня, урюк, инжир! У тебя этого нет, все бери!
Стройный юноша, скорее молодой муж, с лицом, опушенным легкою бородкой, без спросу вошел в юрту, скорым шагом подошел к хану, наклонился, спросил о чем-то вполголоса. Оценивающим рысьим взглядом окинул урусутского гостя, вышел. Хан проводил его чуть насмешливым нежным взглядом своих удлиненных глаз. Сказал с невольною гордостью:
– Сын! Бердибек! Любит охоту, вино и женщин! Молодой конь без узды! Хорош?
Семен кивнул головой. Что-то в этом и вправду красивом царевиче остро не понравилось ему. Но о чужих детях не спорят с их родителями. Самый умный не поймет порицающего, затаит обиду, а то и месть. Дети, тем паче сыновья, – надежда отцов. В сыне оставить себя – вот чего хочет любой.
– И ты не убьешь меня, ежели подойдет так, что это надобно станет для блага твоей земли?
– Я никого не хочу убивать, хан. Я уже отвечал тебе. Достаточно было убийств. Постараюсь держать землю свою без крови. Елико возмогу. Пока могу. Не спрашивай боле, хан! Что еще способен я ответить тебе?
– Ты отвечаешь правду. Это смешно. И необычно. Так не отвечают князья. Ты не говоришь: «солнце вселенной», «светоч мира», «великий из величайших» – ты этого мне не говоришь! И ты несчастен, коназ. Я вижу твои глаза! Я не хочу тебя отпускать, живи у меня!
– Мой улус погибнет, ежели я останусь здесь. Его захватит Ольгерд, или немецкие рыцари, или свеи, или польский король. Иные князья восстанут сами на ся. Наконец, там у меня жена, дом, мой народ. Мне надобно быть с ними, Джанибек!
– Знаю, верю! И все же немного погости. Мы вернемся в Сарай. Мне станет холодно без тебя. А беседа с другом греет, как самый жаркий костер! Погости у меня, послушай слагающих стихи! Их много нынче в Сарае! Приезжают сюда из Ирана, из Хорезма и Хорассана. Приходи ко мне в Сарае, коназ, послушаешь их!
В самом конце вечера, уже отпуская Семена, Джанибек вздохнул и, отводя глаза в сторону, признался:
– Ты прав, коназ! Закон Темучжина умер. Это был хороший закон, степной закон. По нему всякое зло каралось смертью. Новый Мухаммедов закон еще не окреп. Потому в Орде много таких, кому нужен страх. Иначе они не поймут, и ежели ты не зарежешь их, зарежут тебя. Но я не лью крови. Ты это видишь, коназ! Я больше не лью крови – такова моя воля и власть! Будь же мне другом, коназ, и я буду другом тебе! Серебром не делают друзей, подарками не делают. Друга делает верность в беде. Ты этому веришь, коназ?
– Он в упор, ищуще и пристально, поглядел в очи Семену.
– Да! – ответил Семен, не отводя глаз. И повторил: – Да!
В самом конце декабря в завьюженную степь дошла весть, что Мария родила сына, в крещении названного Данилою. Мария разрешилась от бремени пятнадцатого. Семей на радостях обнял и расцеловал посла, за десять дней домчавшего от Москвы до Сарая, велел наградить золотою деньгой. Кажется, Джанибек и вправду наколдовал ему счастье.
Над Волгою мела ледяная метель. Проезжая по улицам Сарая, Семен щурил глаза, залепляемые снегом и ветром, и прятал обмерзающее лицо в воротник. Но в ханском дворце было тепло. Верно, научились топить: Узбека так примораживало по зимам!
В невеликом покое собрались бородатые мужи. Джанибек сидел на низком троне, загадочно улыбаясь. Ему кланялись, поднося руки ко лбу и груди. Семен, привыкший к иной обстановке, растерялся, отдал русский поясной поклон. Потом, с запозданием, приложил ладонь ко лбу. Хан поманил его пальцем, указал место рядом с собой, чуть ниже золотого трона. Знаком, молчаливо, велел подвинуть гостю блюдо с вялеными плодами из южных земель.
Звучали кеманча и саз, раздавалась вперемежку арабская, персидская и татарская речь. Красивый, точно девушка, юноша монотонно пел, медленно перебирая струны. Другой, раздувая щеки, выводил тонкую жалобу флейты. Но вот бородатые мужи начали наклонять головы друг ко другу, переговаривая, передавая какой-то свиток; ветром прошелестело незнакомое имя, сказанное с восточным придыханием: «Саади!»
Джанибек взглянул на Семена, Семен передал ханский взгляд Федору Шубачееву, тот покивал согласно, приготовясь переводить…
Юноша вновь запел высоким девичьим голосом, глядя в развернутый свиток и мерно перебирая струны. Семен скоро понял, что переводить стихи бессмысленно. Слушать надобно было только одного певца и знать, что это о Боге или о любви, о бровях красавицы, подобных изогнутому луку, розах в саду и любовной тоске – о том, что было и у него с Марией, когда он разговаривал с ее тенью и творил моления на дорогах… А как и чем выразить? На Руси тоску любви изливают в протяжной песне, только поют хором, все в лад, поют, как бы поверяя друг другу то тайное, что иным, грубым, словом и не высказать невзначай! А потом пляшут, и катаются взапуски на тройках, и ходят в личинах из дому в дом, и водят хороводы по вёснам… А сейчас, в зимние ночи, девки собирают беседы, и боярышни и княгини так же, как и простые жонки, только что созывать на беседу какого слугу пошлют! И прядут или вышивают шелками и золотом. И тоже поют, и встречают молодцев, и опять песни, а то какой-нибудь сын боярский, не жалеючи тимовых красных сапогов, пройдет стремительным плясом, разметав крыльями откинутые рукава ферязи, выделывая ногами такое, что только ахают боярышни, глядя на ладного плясуна… Отпусти меня в Русь, Джанибек, там веселее мне, щедрее и ближе к сердцу!
- Предыдущая
- 109/138
- Следующая
