Бургомистр города Верне - Сименон Жорж - Страница 1

• 1/39
• Следующая

Я не знаю города Верне.

Я не знаю ни его бургомистра, ни его обитателей. Верне для меня не больше, чем музыкальный мотив. Надеюсь поэтому, что никто наперекор моим уверениям не узнает себя в том или ином персонаже романа.

Без двух минут пять. У Йориса Терлинка, поднявшего голову и взглянувшего на свой хронометр, который он неизменно кладет на письменный стол, времени ровно столько, сколько нужно.

Прежде всего на то, чтобы подчеркнуть красным карандашом последнюю цифру и закрыть папку, на плотной полукартонной обложке которой выведено: «Проект сметы на водопровод и сантехнические работы в целом по новой больнице святого Элигия»[1].

Затем на то, чтобы чуть-чуть отодвинуть кресло, достать сигару, слегка размять ее и обрезать элегантной никелированной гильотинкой, которую он вытащил из жилетного кармашка.

Уже стемнело, был конец ноября. Над головой Йориса Терлинка сверкал целый круг свечей, но свечей электрических, с ложными накладками в виде желтых капель нагара.

Сигара тянулась отлично — у Терлинка сигары всегда тянулись отлично: он был владельцем сигарной фабрики и отборную продукцию оставлял себе.

Раскурив сигару, увлажнив и тщательно округлив языком кончик, он завершил приготовления тем, что вынул янтарный мундштук из футляра, который закрывался с характерным сухим щелчком — по нему вернцы узнавали о появлении своего бургомистра.

Но на все это он израсходовал лишь три минуты. Две оставались в запасе. Из своего кресла, чуть повернув голову, Терлинк через просвет между темными бархатными занавесями на окнах видел главную площадь Верне, его дома с зубчатыми шпицами, церковь Святой Валбюрги и двенадцать газовых светильников вдоль тротуаров. Он знал, сколько их, потому что его попечением их и поставили. А вот похвастать тем, что известно, сколько на площади тысяч неровных маленьких круглых штук брусчатки» которую, казалось, обдуманно уложил каждую на свое место какой-то первобытный художник, не мог никто.

Надо всем этим — тонкий беловатый пар вокруг уличных фонарей, а внизу — хоть дождя и не было — нечто вроде лакового покрытия из черной грязи, где отпечатались следы тяжелых колес.

Еще около полминуты. Вокруг Терлинка клубилось облако сигарного дыма.

Сквозь него бургомистр видел над монументальным камином знаменитый автопортрет Ван де Влита[2] в экстравагантном наряде: рукава буфами, узлы лент, шляпа с перьями.

Трудно определить, бросал Йорис Терлинк беглый взгляд на своего старшего современника или просто моргал, потому что дым щипал ему веки.

Со своего места, заслышав, как у него над головой напрягается и приходит в движение механизм боя башенных часов ратуши, он сумел точно определить, когда они бросят в небо пять торжественных ударов, которым, с отставанием в десятую долю секунды, начнет вторить перезвон с каланчи.

Тогда бургомистр посмотрел на дверь в другом конце просторного кабинета, почти незаметную на фоне резных панелей. Он подождал, пока в нее заскреблись, услышал покашливание и объявил:

— Войдите, господин Кемпенар.

Он мог бы обойтись и без слова «господин»: вошедший был секретарем городского совета, следовательно, его подчиненным. Он употреблял слово «господин» в обращении к Кемпенару так, словно хотел раздавить последнего.

— Добрый вечер, баас!

Самого Терлинка величали «баас», то есть хозяин, патрон — и не только дома или на сигарной фабрике, но и в ратуше, кафе и даже на улице.

Был час отправки почты. Происходило это всегда одинаково. Кемпенар наклонялся над бургомистром, получал в лицо залп сигарного дыма и отшатывался назад. Терлинк подписывал бумаги, отпечатанные на древней машинке, заставить работать которую умел один лишь секретарь.

На трех страницах Терлинку придраться было не к чему. Только на четвертой он отчеркнул ногтем прописное А, отбитое вместо О, а затем разорвал бумагу на мелкие клочки и швырнул их в мусорную корзину, не сказав при этом, по традиции, ни слова.

Когда процедура закончилась, Кемпенар жадно схватил то, что осталось от принесенной им папки, и вознамерился нырнуть в дверь, а бургомистр мысленно отпустил поводок, дал бедняге в надежде на избавление добраться до середины ковра и, опять натянув сворку, внезапно отчеканил:

— Кстати, господин Кемпенар!..

И слово «господин» прозвучало так выразительно, что на тронутом оспой лице обернувшегося секретаря выступил пот.

С середины главной площади были превосходно видны как Терлинк в облаке дыма, так и стоящий в нескольких метрах поодаль его подчиненный, и каждый в Верне знал, что это бургомистр с секретарем, а также и то, что секретарю придется сейчас пережить неприятную минуту.

— Вы ведь были вчера на благотворительном вечере Общества святого Иосифа?

— Да, баас.

Кемпенар все еще не сообразил, куда нацелен удар.

— Вы, кажется, пели там «Свадьбу Жаннеты», и вам много аплодировали…

У Кемпенара был баритон, и секретарь часто выступал в любительских концертах.

— В числе прочих вас поздравил и Леонард ван Хамме.

На этот раз Кемпенар покраснел: он понял. Пивовар Леонард ван Хамме был в ратуше личным врагом бургомистра.

— Вы говорили с ним обо мне в буфете и дали ему понять, что я, видимо, связан с франкмасонством…

— Клянусь вам, баас…

— От вас не только дурно пахнет, господин Кемпенар, и это действительно так, что вынуждает меня закуривать, как только вы появляетесь у меня в кабинете; вы еще и предаете ради удовольствия предавать, а также для того, чтобы угодить тому, кто, возможно, когда-нибудь вам пригодится. Вы мне противны, господин Кемпенар.

Когда рябоватый, неухоженный и вечно плохо вымытый бедняга секретарь исчез в приоткрытых дверях, Йорис Терлинк, опершись ладонями о письменный стол, поднялся и опять глянул на Ван де Влита.

Тот несомненно понял бы его.

Всю зиму он одевался одинаково: черные кожаные гетры, серая тройка из очень ноской ткани, короткое полупальто на меху. На голове черная выдровая шапка, подчеркивающая огненную рыжину усов и блеклую голубизну глаз.

На Рыночной улице он заглянул в колбасную ван Мелле, где продавались также ранние овощи, а витрину украшала гирлянда из дичи.

— Что будете брать сегодня, баас? — осведомилась пухленькая г-жа ван Мелле.

— Куропатки свежие?

— Утренние… Завернуть вам одну?

Терлинк никогда не брал больше одной. Вероятно, об этом судачили, но ему было, в конце концов, виднее.

Затем он вернулся на главную площадь, где стоял его дом: искусно отделанный щипец, почерневший карниз, двойное крыльцо о пяти ступенях с поручнями из кованого железа. Бургомистр отряхнул грязь с подметок и вошел в столовую, где под лампой с розовым абажуром был накрыт стол на две персоны.

Г-жа Терлинк сидела за шитьем у начищенной до блеска печки и каждый вечер неизменно вздрагивала при появлении мужа, словно за всю жизнь так и не смогла свыкнуться с тем, что незадолго до шести он возвращается домой. Она не произносила ни слова, потому что в доме не говорили друг другу ни «Доброе утро! „, ни «Доброй ночи!“ — ну какая в том надобность людям, постоянно делящимся друг с другом? Она торопливо собрала кусочки ткани, катушки, ножницы, бросила все это как попало в рабочую корзинку и приоткрыла дверь на кухню:

— Подавайте, Мария!

В странном освещении, создаваемом розовым абажуром, бургомистр смотрел на свое отражение в каминном зеркале. Он оставался совершенно бесстрастен, но не у отрывал взгляда от зеркала все время, пока снимал пальто и шапку, а затем грел руки над печкой.

• 1/39
• Следующая