Святая Русь. Книга 3 - Балашов Дмитрий Михайлович - Страница 49

• Предыдущая
• 49/137
• Следующая

Наутро, оттрапезовав, Иван раздал подарки. Кусок византийского шелку, купленный в память покойной Маши, теперь с легким сердцем подарил Моте, понимая, что та уже не себе, а юной Неониле сошьет из него праздничный саян. Дети увлеченно щелкали грецкие орехи, тихо ссорились, поглядывая на отца, который рассматривал сейчас добрый нож восточной работы, подаренный братом.

— Дорого, поди?!

— Не дороже серебра! — отвечал Иван, незаботно пожимая плечами. — На русское серебро все греки жадны! Поди, и не дорого дал! Фряги к нам привозят, дак по три шкуры сдерут за товар!

— Дак ты теперя куда, к пруссам? — прошает Лутоня.

— К рыцарям! — уточняет Иван. — За Витовтовой дочерью!

— Ну что ж… — вздохнув, осторожно заключает Лутоня. — Князю на князевой дочери и достоит жениться. Добра бы только стала к нашей Руси!

— Княжесьтво богатое! Как не полюбить! — раздумчиво отвечает Иван.

— Токо што у их там камянны хоромы да все такое прочее… Авось не зазрит! Да и Василий все-таки муж, глава…

— Может, оставишь парня? — вновь осторожно прошает Лутоня.

— Матка дюже соскучила по ему! — отзывается Иван.

Оба молчат, чувствуя в глубине души ту нерасторжимую родственную связь, что объединяет их, мужика и княжьего послужильца, в одну большую семью, где кажный обязан помогать кажному и где нет места ни спеси, ни отчуждению, после которых, ежели они начинают раскалывать семьи, народ перестает быть и наступает конец, что уже явственно обозначило себя в Византии и чего, слава Богу, пока еще нет на Святой Руси.

… Последняя прощальная трапеза. Маленький Ванята, возвысившись над сверстниками, гордо сидит в седле. Он еще будет реветь дорогою, осознав разлуку, но это будет потом, а сейчас он горд и счастлив. Батя везет его в город на боевом коне! В торока увязаны деревенские гостинцы — берестяной туес с медом и второй — с топленым маслом, копченый медвежий окорок и прочая незамысловатая деревенская снедь. Просто, да от души!

Мотя, всплакнув, целует Ванюшку и Ивана. Все дети в очередь прощаются с Ванюшкой.

— Трогаем!

Иван рысит, не давая Ванюшке расплакаться. Издали, с угора, машет рукой.

Солнце щедро заливает охолодавшие за ночь березовые перелески. Грибы сами вылезают к дороге — спешивайся и рви! Задумчивый желтый лист, покружась, застревает в конской гриве. Из Москвы, мало передохнув, Ивану надлежит скакать в далекую Пруссию через Новгород и Плесков, и он заранее про себя повторяет запомнившиеся немецкие и польские слова, что затвердил в Кракове.

— Не плачь, Ванюшка! — говорит он. — Не навек расстаетесь! Вырастешь вот — не забывай своей деревенской родни, кем ни станешь, хошь и боярином!

— Не, не забу-у-ду! — тянет, захлебываясь слезами, Ванюшка.

Иван краем глаза косит на сына, вспоминает, как сам по младости, по неразумию стеснялся Лутони с Мотей, своей деревенской породы. Не забудь, сын, нынешнего обещания своего! Доколе есть у тебя родня-природа, дотоле и ты человек! Не забудь ни днешних слез, ни дружбы детской, куда бы ни бросала тебя жизнь и как бы высоко ни увела переменчивая судьба!

Киприан, усевшись на вожделенный Владимирский стол, проявил энергию, не свойственную его возрасту. Помимо дел церковных, зело запутанных (иные попы, ставленные Пименом по мзде, не разумели и грамоту, таковых приходилось лишать сана и отправлять либо в мир, либо послушниками в монастыри), помимо исправления литургии, перевода греческих книг, помимо сочинения жития митрополита Петра, Киприан вникал во все хозяйственные заботы, шерстил даньщиков, твердой рукою подавляя возникающий ропот, собирал недоданное за прошедший год, тут же щедро помогал князю восстанавливать погоревшую Москву, служил обедни, поставлял попов, крестил боярских и княжеских чад, отпевал сановитых покойников, заботил себя росписью и украшением московских и владимирских храмов…

Ивану, дабы не потерять прибыльного места, приходило сутками не слезать с седла, мотаясь с поручениями Киприана по всей волостке. Он только крякал, соображая, что при Пимене было ему легче во сто крат. Поездка по княжой надобности в Пруссию явилась ему почти что отдыхом.

До Новгорода добрались без приключений. Оттоле скакали по раскисшим осенним дорогам — то дождь, то снег! — на Плесков, где посадские все еще ярились, переживая едва не разгоревшуюся недавнюю войну с Новгородом: новгородская рать уже было стояла в Сольцах. К счастью, помирились, помогла и грамота Киприанова. Плесковичам, зажатым меж Орденом, Новгородом и Литвою, пришлось уступить. Договорились передать «старшему брату», как и прежде было, дела судные: «А за должник, и за холоп, и за рабу, и хто в путь ходил на Волгу, а за тех не стояти псковичем, но выдавати их» и не требовать себе на Плесков особого епископа.

Иван любопытно разглядывал каменные твердыни псковского Крома. Островерхие башни, тяжкий обвод стен, громоздящиеся терема и взлетающий над ними хоровод куполов и плоских сквозистых звонниц, уходящий в небо, огороженный стенами Троицкий собор на крутояре, на стечке Псковы и Великой, и далекое Завеличье, тоже усыпанное каменными церквами и стенами монастырей, хоть оттуда и накатывали, волна за волною, немецкие рыцарские рати, многажды разорявшие и великую Мирожскую обитель, и иные малые монастырьки, сожигавшие кельи и хоромы горожан.

— Московиць? — прошали у него встречные, когда Иван останавливался взглянуть на псковскую деловую и казовую красоту.

Река Великая уже дышала холодом, выбрасывая на берег желто-бурый лист. Иван стоял на обрыве, любуясь заречьем, а посадский, с которым познакомились меньше часу назад (вызвался сам проводить московита по городу), сказывал:

— Вона там, где стечка Псковы с Великой, в летнюю пору бабы наши да девки озоруют! Переплывут Пскову, выскочат в чем мать родила, да какого парня облюбуют себе, схватят — и в воду во всей одеже, и давай купать!

— Летом?

— Ага! Под Ильин день! У нас народ лихой! Мы бы и от новогородчев отбилися, да немчи, вишь! И Литва… Многонько ворогов на один-то город! А держал их князь Довмонт, держал! Святой он у нас! И те-то вон стены, за Кромом, под Троицей, Довмонтовым городом зовем! Дак, баешь, за княгиней едете? За литвинкой? — Пскович с сомнением покачал головой. — Не съест вас тамо Витовт? — вопросил.

Иван, не умея толково ответить, токмо перевел плечми. Ветер здесь был какой-то иной, сух и почти тепел, несмотря на то, что дело склонялось к зиме.

— По люби город наш? — прошал посадский.

— По люби! — честно отзывался Иван.

— В Кракове, баешь, бывал?

— Бывал. У вас не хуже, а пожалуй, и казовитее!

— То-то! — удоволенно выговорил пскович, примолвив: — У нас так, никому не уступим! И мастеры вси свои, на городовое ли дело, на хоромное или иное цто!.. Бывай! — бросил он на прощанье Ивану. — Авось с Москвой не заратимсе!

Витовта в немцах Ивану довелось узреть только мельком, но и тут глазастый литвин узнал русского ратника. Ободрительно кивнул, бросив на ходу:

— Доехал даве? А я все гадал, схватят тя дорогою али нет!

И прошел, исчез за частоколом рыцарских копий, прискакавший сюда, в Мальборк, не только для того, чтобы проводить дочерь к русскому жениху, но и, паче того, поднять рыцарей на новую прю с Ягайлой.

Александр Поле раздумчиво покачал головой.

— Дерзок князь! Вишь, сынов своих заложил немцам!

— Почто? — вопросил Иван.

— Дак уже преже того пред има сблодил, боятси, вишь, што опять перекинетси к Ягайле.

— А сыновья?

— Сидят в залоге у рыцарей!

— Здесь?

— Куда! Подале увезли.

— И ежели?..

— Убьют! — твердо сказал Александр, и у Ивана невольный холод потек по спине. Прикинул: отдал бы он своего Ванюшку? Ни в жисть! И сам себе усмехнул. — Вот пото ты и не Витовт!

Ему, как и многим, как и немцам самим, торопящимся с помощью Витовта завоевать Жемайтию, было ясно, что этот настырный литвин не станет долго ходить в чьем-то чужом ярме, будь то хоть Ягайло, хоть орденские рыцари.

• Предыдущая
• 49/137
• Следующая