Голод. Дилогия - Малицкий Сергей Вацлавович - Страница 48

– Кого ты ищешь, Лебб? – спросила Кессаа, боясь только одного, что ее собственный голос прервется как луч Селенги облачной ночью.

– Прекраснейшую дочь Скира! – воскликнул Лебб. – Я должен убедиться, что твой чудесный голос принадлежит ей!

– Он принадлежит мне. – Кессаа задрожала и потянула с лица платок.

– Мелаген, внучка богини Сето, да утолится ее скорбь! – почти вскричал Лебб. – Это ты?!

– Меня зовут Кессаа! – гордо выпрямилась девушка.

– Я понял. – Лебб придвинулся к ней. – Я запомню твое имя навсегда. Оно достойно обозначить отблеск Селенги в зеркале тихого моря!

– Море обманчиво. – Кессаа шагнула назад. – Иногда оно штормит.

– Гордым ли сайдам бояться волн? – улыбнулся Лебб.

– Бояться не следует, – Кессаа отпрянула еще на шаг, – но меряться гордостью с морем – тоже.

– Чего же хочет от меня море? – с интересом наклонил голову Лебб.

– Только одного, – опустила глаза Кессаа, – чтобы твои желания не изменяли твоей чести, Лебб.

Молодой Рейду попытался сделать еще шаг, но Гуринг предупреждающе кашлянул. Лебб замер, вытер пот со лба, разочарованно вздохнул и прошептал:

– Ради твоей красоты, Кессаа, всякий воин был бы готов забыть о чести. Я пришлю тебе письмо. Если я не увижу тебя еще раз, мои глаза высохнут, как две капли воды, упавшие в пыль…

– Неплохой парень, – проскрипел Гуринг, когда Лебб развернулся и исчез за воротами. – Выражается, правда, витиевато, но это пройдет. Неплохой парень, но каким он станет человеком – никому не известно. Все люди рождаются и умирают одинаково, но живут по-разному. Есть люди, которые всегда остаются людьми. Есть те, которые не были ими никогда. Но большинство напоминает медведей. Медведь – самый страшный зверь, страшнее его только юррг. Правда, редки юррги даже в бальских лесах. Так вот медведь питается ягодой и плодами лесных деревьев. Любит корни и стебли болотной травы. Осенью набивает живот так, что становится похожим на шар. Многие медведи питаются так до самой смерти. Но если медведь испробует теплой крови, не будет хищника страшней! Этот парень именно таков. Поверь мне, девочка. Он добрый пока, но не мудрый. А доброта без мудрости легко превращается в глупость. Он не слушал твои слова, он слушал только жар собственной крови.

– Я поняла, – рассеянно прошептала Кессаа, прислушиваясь только к тому, что происходило внутри нее. Лицо, руки – все тело горело! Сердце выпрыгивало из груди! – Я поняла, – повторила Кессаа, счастливо улыбаясь.

Отыщись на просторах Оветты достойный противник гордых сайдов, да соберись он захватить скирские земли, дальше Борки все одно не прошел бы. И кроме Борки хватило бы ему преград. Дорога мимо омасской крепости узка, а бастионы ее высоки. Ласский мост через Даж крепок, но не крепче умения скирских магов, которые всегда готовы обрушить его в воды неистовой реки. Стены самого Скира неприступны.

И все же Борка – вот предел мечтаний всякого врага. Когда сайды обосновались в Скире и пошли на юг, с опаской обходя проклятую еще чужими богами Суйку, именно здесь тогдашний конг наметил предел Скира. Он не был так уж глуп, предполагая, что нельзя завоевать бескрайнюю землю. Только если часть ее. Еще в древние времена, когда ладьи сайдов уходили в разбойничьи походы от берега древнего Гобенгена, старики наставляли молодых и яростных: берите золото и камни, везите шкуры и снедь, захватывайте рабов и женщин, но не пытайтесь овладеть чужой землей. Ведь всякому сайду сызмальства было известно: если натягивать маленький кусок бычьей шкуры на большой шит, рано или поздно шкура лопнет, а вот чтобы щит сломался, такого еще никогда не случалось.

На языке народа, который сайды частью истребили, частью оттеснили в южные леса, слово «Борка» означало «Сломанные горы». Они и вправду были сломанными. Стиснули их с двух сторон ощетинившийся непроходимыми рифами Борский залив и делающая последний изгиб прощающаяся с Молочными пиками река Даж. Стиснули и переломали, смешали в каменное крошево, в котором и троп никаких не было, потому что всякое ущелье обрывалось в еще более глубокое ущелье, а всякая скала служила лишь вестницей еще более неприступных скал. Двадцать лиг каменного безумия от Даж до моря и только одно узкое плато, что как полоска засохшего меда вытянулось с севера на юг. На нем конг и построил крепость Борку, которая еще задолго до того, как стала крепостью, превратилась в шумный городок.

Конечно, борский рынок не сравнился бы не только со скирским торжищем, но даже и с дештским, крупнее которого, по слухам, вообще в Оветте не было. Но именно в Борке стояли пошлинные башни, в которых скапливалась монета, собираемая с купцов и с простых путников. А еще выше пошлинных башен вздымались тяжелые бастионы борской крепости, строительство которой закончилось, когда уже и Дешта пала к ногам сайдов. С десяток конгов в Скире сменилось, пока не был положен последний камень в укрепление. Но зато когда это произошло, сайды не только сами уверились в собственной мощи, но и уверили в этом всех окрестных правителей.

Всякий путник, ступивший на скирский тракт и вышедший перед началом Сломанных гор из северных, некогда бальских чащ, видел перед собой сначала нагромождения скал и выдолбленную узкую дорогу между ними. Через лигу он выбирался на плато, и перед ним вставали башни. Вначале путник больше ничего не мог разглядеть: ни городка, что надежно прятался за башнями, ни высокой стены, ни бездонного ущелья, через которое ему еще придется пройти по узкому каменному мосту, ни пошлинных башен на этой стороне ущелья. Он видел только башни далекой крепости и шел к ним, ехал на лошади или в повозке.

Вот ведь, думалось, наверное, какому-нибудь купцу, зачем же такие высокие башни, если боги и так защитили скирскую землю этими ужасными горами? Хватило бы башен и вполовину ниже. Ехал так этот купец, ехал, и вдруг начинал задумываться: отчего же башни не становятся ближе, а словно вырастают над окрестными горами? Еще проезжал лигу или две купец, но все еще не видел моста и даже не мог разглядеть ворот в соединяющей башни стене. И только преодолев от начала плато почти десять лиг, понимал бедолага, что такое действительная мощь, действительная высота и в чем заключается сила Скира.

Куда там чужеземному купцу, если даже обычные сайды нет-нет да и поговаривали, что боги построили эти укрепления. И то верно, разве могут рассказывать собственную историю камни, политые потом и кровью тысяч и тысяч рабов? А иных свидетелей уже не осталось в борской крепости.

– Ирунг, всякий раз, когда сомнения в правильности выбранного пути начинают беспокоить меня, я отправляюсь в Борку. Ее камни успокаивают.

Конг всесильного Скира, кутаясь в меховой плащ, стоял у высокого окна одной из башен и сквозь неровное стекло смотрел на уходящую к югу дорогу. За его спиной маг у тяжелого резного стола отдавал должное печеной оленине, запивая ее лучшим вином. На скирском боо, музыкальном инструменте, напоминающем кривую трубу с натянутыми внутри изгиба струнами, слепой музыкант вытренькивал прозрачную мелодию. Иногда он ловил губами тонкий мундштук и заполнял пустоту между нежными звонами тягучим голосом трубы. На застилавших пол шкурах танцевали рабыни, все одеяние которых составляли золотые браслеты на руках, шее, талии, щиколотках. Прислуживали за столом старшие женщины, закутанные в темные одежды до самых глаз.

– А меня успокаивает хорошая еда! – крякнул Ирунг. – Но окончательно я успокоюсь, когда послы, что съезжаются сейчас в Дешту, поставят печати на договорах со Скиром и разъедутся восвояси.

– Разве могут печати на договорах дарить спокойствие? – обернулся Димуинн.

– Я понимаю, что тебя гложет, – кивнул маг, вытирая жирные губы. – Кого-кого, а уж нас никакие печати никогда не останавливали. Так ведь и в этот раз не мы надеемся на силу печатей, а наши соседи!

– Нара! – окликнул конг согнувшуюся в почтительном поклоне женщину. – Уйдите отсюда и танцовщиц уберите. Эту, – он ткнул пальцем в одну из рабынь, – отведи в мои покои. Да приготовь ее как следует…