Лошадиные истории - Коркищенко Алексей Абрамович - Страница 26

• Предыдущая
• 26/34
• Следующая

— Чего они тут, в глухой степи, рыщут, проклятые волки? Чего они ищут? — сказал Лукьян Корнеевич.

— К железной дороге летят. За поездами гоняются, — ответил Середин. — Вчерась — слыхал? — эшелон с ранеными бойцами разбомбили, сволочи.

Самолеты пролетели. Их гул стих, слился со стрекотом сверчков. Лукьян Корнеевич задремал сидя, качнулся.

— Да ты иди поспи, кум, — предложил Середин. — А я подежурю.

Лукьян Корнеевич лег в бричке на сене. И тотчас уснул.

Середин прошелся по балке, обошел табун, вернулся к тихо тлеющему костру. Усыпляюще тренькали сверчки, и усталость гнула к земле. Он сел, закурил. Но даже крепкий самосад не мог вышибить из головы одуряющую дрему. Середин задремал, сидя на корточках. Толстая цигарка дымилась в его корявых пальцах. За его спиной неслышно появился человек. Протянул растопыренную пятерню, зажал рот старика. В красном свете притухающего костра сверкнуло лезвие ножа. Старик глухо, сдавленно застонал.

Лошади испуганно захрапели, затопали ногами, словно почуяли волка. Диверсант вздрогнул, резко оглянулся.

Лукьян Корнеевич приподнялся в бричке, ворохнув сеном, и тень метнулась к нему: он увидел нож, занесенный над ним, отшатнулся, но с опозданием перехватил вражескую руку — нож ткнулся ему в грудь ниже сердца. Испытывая жгучую боль, старик изо всей силы заломил руку диверсанта вниз, через борт брички, тот взвыл, выронил нож и зашарил слепо другой рукой по сену. И тогда Лукьян Корнеевич навалился всем телом на голову врага, прижимая его горло к ребру тонкой верхней доски. Диверсант захрипел, вскидывая ноги и колотя коленями по ящику брички. Через некоторое время он безжизненно обвис. Тяжело дыша, коневод поднялся. Обмякшее тело врага рухнуло на землю. Прижимая ладонь к ране, старик спустился с брички. Обшаривая диверсанта, нашел пистолет и фонарик. Пистолет сунул себе в карман, фонариком осветил обросшее щетиной лицо, пригляделся:

— А-а, вон ты кто!.. Чебановский сынок… Не признал я тебя с первого раза. Не пропал ты, как говорили, в гражданскую войну… К фашистам подался…

Пошатываясь, подошел к Середину. Опустился на колени, положил руку ему на грудь:

— Кум Петро… Эх, кум Петро! — передохнул и, напрягая голос, сказал: — Петька!.. Петя.

Петька не откликался. Не слышал? Или его тоже прикончили?.. Тихо. Сверчки поют как ни в чем не бывало. И перепел по-прежнему уговаривает свою перепелку: «Спать пора, спать пора!» Лошади, сбившись в кучу, одичало всхрапывали. Лукьян Корнеевич поднял пистолет, выстрелил. Косяк шарахнулся в темноту, застучали копыта по каменистой земле полынного пригорка. Петька вскочил, суматошно закричал со сна:

— Тпру-у!.. Стой! Куда?.. Спокойно!

— Петя, иди сюда, — позвал Лукьян Корнеевич. — Быстрей.

Непривычно звучащий, стонущий голос коневода поразил Петьку, вышиб из него остатки сна. Он бросился к старику.

— Что случилось, Лукьян Корнеевич?

— Беда, Петя… Деда твоего диверсант убил, а меня ранил.

Петька отшатнулся:

— Где он?!

— Не бойся, Петька… Прикончил я того диверсанта. Задавил гадюку… Там, около брички лежит. Помнишь сержанта, к нам на ферму приходил? Он и есть немецкий диверсант. Видно, нужны им наши лошади. Не хотят, чтоб мы угнали их, диверсанта вот подослали. А ну-ка, Петро, перестань трястись! Иди-ка помоги мне перебинтоваться. Принеси мешок с барахлом из брички, там чистая сорочка, полотенце.

Петька помог старику забинтоваться, и тогда тот сказал:

— Скачи, Петька, в станицу Дольскую, зови людей. Скачи по балке, по балке прямо. Потом гать будет через лиман. А дальше конь сам дорогу найдет… Скачи, я продержусь пока, в случае чего и пострелять могу.

Петька поймал разъездного коня, оседлал, не мешкая, вскочил на него, ударил плеткой. Конь с места взял галопом.

…Перед рассветом уставший взмыленный конь пошел шагом. Дорога вела в прохладную низину. Петька облегченно вздохнул: станица Дольская была уже недалеко. Начинались бахчи и сады. Откуда-то тянуло перегорелым маслом. И вдруг где-то совсем близко лязгнуло железо и раздалась немецкая речь:

— Хальт! Вер ист дас?[6]

Петька понял, что было сказано… Немцы! Они уже в станице?! Но как они тут оказались?! Голову до боли словно бы холодными обручами сжало — волосы поднялись дыбом. Петька заколотил пятками по бокам коня, и тому, видно, передался страх человека: он встал на дыбы, развернулся и несколькими огромными прыжками достиг придорожных кустов. В то же мгновение ударил пулемет. Трассирующие пули горячими линиями перечертили светлеющее на востоке темно-синее небо, пересекая всаднику путь. Шлепнуло в бок коня — он утробно икнул и помчался, не разбирая дороги. Ударило Петьку по ноге, обожгло спину. Он склонился к гриве, намертво вцепился в нее.

А пулемет все бил и бил, хотя они были уже далеко, и пули, отгорев, затухающими светляками падали на бахчи. У кукурузного поля конь остановился, бешено водя боками. Петька спрыгнул на землю и, взвыв от непереносимой боли, упал. В голове завертелись жаркие красные круги. Лапнул за ногу — вся в липком, скользком: «Продырявили ногу, гады!..» Оторвал от сорочки низ, туго перевязал рану. Конь стоял, горбясь и хрипя. Изо рта потоком лилась и лилась пена. Петька поднялся, взявшись за стремя.

— Что с тобой, Беркут? — огладил ему бок. Рука поплыла по горячей крови. — И в тебя попали… Бедный! — преодолевая головокружение, расстегнул подпруги, снял седло. Обнял за шею, погладил. — Не пропадай, милый… Как же без тебя?.. Там же дед Лукьян умирает!

Тихонько, жалобно заржав, конь вздрогнул всем телом и рухнул, подминая под себя стебли кукурузы. Петька со стоном опустился рядом с ним. Рассветало быстро. Издалека, со стороны станицы Дольской, накатом шел злой собачий лай.

Леля никак не могла прийти в себя. Ей представлялось в полузабытьи, что она лежит на дне илистого омута, придавленная холодными камнями, и, несмотря на мучительные усилия, никак не может выбраться из-под них: руки и ноги увязали в тягучем иле, не находя опоры, дыхание гасло, сознание заволакивалось чернотой, сердце едва ощутимо билось…

Она вышла из обморочного состояния, словно бы вынырнула из предательского омута и вот, выбравшись на берег, жадно хватает свежий, упоительный воздух.

Постепенно яснели глаза, в них вливался чистый утренний свет, над ней открывалось высокое сиренево-синее небо с крыльями перистых облаков, занимавшихся огнем от лучей солнца, еще не вышедшего из-за горизонта. Леля пошевелилась — и тут же ожило ее тело со всеми болями: ушибами, ссадинами, царапинами. Невыносимо болело в ушах, исцарапанные ноги щипало так, точно их грызли злые рыжие муравьи. Тошнотворно кружилась и гудела голова — и это было самым худшим. У нее едва достало сил оторваться от земли и сесть, упираясь рукой о ковыльную кочку. Перед ней, не очень высоко, в светлеющем небе трепыхал жаворонок, но она не слышала песни, как ни напрягала слух. Уши точно были залиты чем-то тяжелым. Она поковырялась в них пальцами, из правого выковырнула сукровичную пробку — горячая кровь вылилась из него на щеку. Леля передернулась, в глазах потемнело, голова еще больше закружилась, — и сквозь темноту вдруг прорвался многоголосый детский крик ужаса и боли. Он прозвучал так явственно и громко, что Леля, закричав, вскочила, озираясь. Ее затрясло, кошмары пережитого вернулись. Прошептала, еле шевеля губами:

— Там же мама и бабушка остались… Там же столько ребят было!.. Куда же мне идти?

Она не могла определить, в какой стороне осталась железная дорога, не помнила, как далеко забежала от нее. Вышла на вершину бугра. Одинаковая со всех сторон степь расстилалась перед ней: ковыльная, бугристая, бесконечная и без признаков человеческого жилья. Долго, до рези в глазах, оглядывала горизонт, может, покажется откуда-нибудь поезд. И вдруг уловила в южной стороне какое-то неясное движение. Появилась надежда: там могла быть железная дорога, люди. Похрамывая, направилась туда напрямик через высокие травы в балке. Выбралась на следующий бугор и ничего на той стороне не обнаружила. Это просто играло марево. И дальше впереди виднелся точно такой же бугор, и на нем играло такое же марево, там тоже что-то двигалось, неясное, призрачное.

• Предыдущая
• 26/34
• Следующая