Грязь на снегу - Сименон Жорж - Страница 16

• Предыдущая
• 16/47
• Следующая

— Да-да… Я вам это устрою… Нет, не слишком дорого, но и не даром… Кто? Нет, сегодня я его не видел…

Кстати, здесь ваш друг Франк…

Он прикрывает трубку ладонью и обращается к Фридмайеру:

— Это Кромер. Будете говорить?

Франк встает, берет трубку.

— Ты?.. Удалось?.. Хорошо… Предам их тебе вечером…

Ты сейчас где? Дома?.. Одет?.. Один?.. Хорошо б, если бы ты живенько заглянул к нашему другу Тимо… Не могу входить в объяснения… Что?.. Да, примерно так… Нет, не сегодня… Ограничишься тем, что посмотришь… Издалека… Нет. Будешь идиотом — все накроется.

Он садится, и Мицци спрашивает:

— Кто это?

— Мой друг.

— Он придет?

— С чего ты взяла?

— Мне показалось, ты звал его сюда.

— Не сейчас. Вечером.

— Послушай, Франк…

— Что еще?

— Мне хочется уйти.

— Почему?

На серебряном блюде им подают солидные отбивные с жареным картофелем. Мицци не пробовала его, вероятно, многие месяцы, если не годы. А уж котлет в сухарях да еще с папильотками на косточках — подавно.

— Я не хочу есть.

— Тем хуже.

Признаться она не смеет, но он чувствует: ей страшно.

— Что это за место?

— Кабак. Бар. Ночной ресторан. Словом, все, что хочешь. Рай земной. Мы у Тимо.

— Ты часто здесь бываешь?

— Каждый вечер.

Мицци силится приняться за мясо, но ей не хватает духу, она кладет вилку и вздыхает как от усталости:

— Я люблю тебя. Франк.

— Это что, катастрофа?

— Почему ты так говоришь?

— Потому что ты рассуждаешь об этом с трагическим видом, словно о какой-нибудь катастрофе.

Уставившись в пространство, она повторяет:

— Я тебя люблю.

И его подмывает брякнуть: «А я тебя нет».

Но ему уже не до этого. Входит Кромер в своем меховом пальто и с толстой сигарой, у него вид человека, который и здесь, и всюду — самый главный. Притворяясь, что не замечает Франка, он направляется к стойке и со вздохом облегчения взбирается на высокий табурет.

— Кто это? — спрашивает Мицци.

— Тебе-то что?

Почему-то она инстинктивно опасается Кромера. Тот смотрит на них, в особенности на нее, сквозь дым сигары, когда девушка склоняется над тарелкой, он пользуется случаем и подмигивает Франку.

Машинально, может быть, ради приличия, чтобы не встречаться взглядом с Кромером, она принимается за еду, причем так сосредоточенно, что не оставляет ничего, кроме костей. Сало — и то съедает. Вытирает тарелку хлебом.

— Сколько лет твоему отцу?

— Сорок пять. А что?

— Я дал бы ему все шестьдесят.

Франк догадывается, что на глазах у нее взбухают слезы, которые она старается удержать. Догадывается, что в ней вскипает гнев, борющийся с другим чувством, что ей хочется бросить спутника, гордо выпрямиться, уйти. Вот только найдет ли она выход?

Кромер в крайнем возбуждении бросает Франку все более красноречивые взгляды.

И тогда Франк утвердительно кивает.

Уговорились.

Тем хуже!

— Будут еще пирожные мокко.

— Я сыта.

— Тимо, два мокко.

Тем временем Хольст ведет трамвай, и большой фонарь — кажется, будто он укреплен у вагоновожатого на животе, — таранит темноту, заливая желтым светом снег, прорезанный двумя черными блестящими полосками рельсов. Жестянка стоит, наверно, рядом с рукояткой контроллера. Иногда Хольст откусывает и медленно разжевывает кусочек хлеба от прихваченного с собой ломтика, на ногах у него войлочные бахилы, подвязанные веревочками.

— Ешь.

— Ты уверена, что вправду меня любишь?

— Как ты смеешь сомневаться?

— А если я предложу тебе уехать со мной? Согласишься?

Она смотрит ему в глаза. Они в квартире Мицци, куда он проводил девушку. Она не сняла ни пальто, ни шляпку. Старикан у форточки наверняка навострил уши. Сейчас он явится, и времени у них в обрез.

— Ты хочешь уехать, Франк?

Он качает головой.

— А если я попрошу тебя со мной спать?

Он нарочно выбрал слово, которое обязательно ее резанет.

Она по-прежнему смотрит ему в лицо. Можно подумать, ей страстно хочется, чтобы он заглянул в самую глубь ее светлых глаз.

— Ты этого хочешь? — выдавливает она.

— Не сегодня.

— Скажи, когда захочешь.

— За что ты меня любишь?

— Не знаю.

Голос у нее неуверенный, взгляд становится чуточку уклончивым. Что она собиралась сказать? На языке у нее явно вертелось не то. франк хотел бы знать что, однако настаивать не решается. Он побаивается того, что может услышать. Возможно, он ошибается, но готов поклясться, хотя это глупо: у него нет никаких оснований думать так, — да, готов поклясться, что она чуть не выпалила: «За то, что ты несчастен».

Это не правда! Он не позволит ей, не позволит никому думать так! Но почему все-таки она прилипла к нему?

Сосед задвигался. За дверью слышно его дыхание. Он колеблется — постучать или нет. Наконец стучит.

— Извините, барышня. Это опять я.

Девушка невольно улыбается. Пробурчав «Всего доброго!», Франк уходит. Но отнюдь не домой. Сломя голову он скатывается по лестнице и направляется к заведению Тимо.

— Сегодня ночью? — чуть ли не пуская слюну, осведомляется Кромер.

Франк жестко глядит на него и сухо роняет:

— Нет.

— Что с тобой?

— Ничего.

— Передумал?

— Нет.

Он заказывает выпивку, но пить ему не хочется.

— Когда же?

— Во всяком случае, не позже воскресенья: с понедельника у ее отца утренняя смена, и по вечерам он дома.

— Говорил с ней?

— Ничего ей не надо знать.

— Не понимаю, — трусит Кромер. — Ты хочешь?..

— Да нет. У меня свой план. Придет время — объясню.

Глаза у Франка стали как щелочки, голова болит, он то и дело вздрагивает, как бывает, когда начинается грипп.

— Зеленую карточку принес?

— Завтра утром пойдешь со мной за ней в канцелярию.

А теперь пора заняться часами.

Зачем незадолго до полуночи Франку понадобилось шляться по улице, чтобы увидеть, как вернется Хольст?

Ночевать домой он, однако, не идет, хотя и не предупредил Лотту, и довольствуется диваном Кромера.

Минна болеет. Ее уложили на раскладушке, обычно оставляемой для Франка, и в зависимости от времени суток переносят из комнаты в комнату: в этом доме места для больных не предусмотрено. Отправить Минну к родным в таком состоянии нельзя, вызвать к ней врача — тоже.

— Опять Отто Шонберг! — жалуется Лотта сыну.

Фамилия этого типа не Шонберг, зовут его тоже не Отто. Здесь клиентам обычно дают псевдонимы, особенно людям известным, вроде Шонберга. У него уже внуки.

От него зависят тысячи семей, на улице с ним боязливо раскланиваются.

— Всякий раз обещает мне вести себя поприличней и всякий раз принимается за свое.

А Минна валяется с красной резиновой грелкой, ее таскают из комнаты в комнату, она подолгу отлеживается на кухне, и вид у нее при этом сконфуженный, как будто случившееся — ее вина.

В довершение всего — история с зеленой карточкой, потребовавшая долгой беготни: в последний момент понадобилась еще куча бумаг и пять фотографий вместо трех, принесенных Франком.

— Как получилось, что вы носите материнскую фамилию — Фридмайер? Вам следовало бы именоваться по отцу.

Рыжему чиновнику с грубой, пористой, похожей на кожуру апельсина кожей это показалось подозрительным.

Он тоже боялся ответственности. И был очень сконфужен, когда Кромер на глазах у него прямо из канцелярии позвонил генералу.

В конце концов Франк получил свою карточку, но на это ушли часы. А вид у него гриппозный, хотя температуры нет. Лотта то и дело исподтишка поглядывает на сына. Ей невдомек, почему он развивает такую бурную деятельность.

— Отдохни-ка лучше, отлежись день-другой.

• Предыдущая
• 16/47
• Следующая