Грязь на снегу - Сименон Жорж - Страница 44

• Предыдущая
• 44/47
• Следующая

Это не правда. Хоть бы Лотта заткнулась! Впрочем, какое имеет значение, что она мелет? Даже если свидания не дадут или Мицци не придет, факт останется фактом: просьба подана Хольстом.

Они поняли друг друга. Франк был прав. Пусть приходит не Мицци, а сам Хольст — это одно и то же. Не совсем, но одно и то же.

Боже, поскорей бы кончалась болтовня! Да ниспошлется ему сегодня милость — пусть утром его больше не допрашивают и отпустят к себе… Вот те на! Он, кажется, подумал не «к себе в камеру», а просто «к себе»? Пусть дадут броситься на койку, держа в объятиях новость, тепло от которой не должно улетучиться зря.

— Это порядочная девушка, по-настоящему девушка, можете мне поверить.

Ну как сердиться на такую глупую бабу, даже если она твоя мать! А ведь кроме нее есть и другая, эта поддельная кузина, которая, пользуясь тем, что все встали, придвигается к Франку и незаметно касается его рукой.

— По-моему, — вступает в разговор пожилой господин, — вы только что просили свидания с Герхардтом Хольстом?

— С ним или с его дочерью.

— Безразлично с кем?

Только бы не совершить промах!

— Да, безразлично.

Пожилой господин глядит через очки на одного из своих усатых служек; этого довольно, чтобы тот сообразил: арестанта пора увести. Ничего не замечая вокруг, франк выходит из кабинета. Мать с Минной остаются.

Что еще Лотта наплетет насчет Мицци?

Франк возвращается в камеру почти сразу после раздачи, но не принимается за еду, а лишь зажимает горячий котелок между коленями, чтобы тело пропиталось теплом. Окно в вышине за спортивным залом закрыто. Не беда. Теперь при необходимости можно обойтись и без него. Горло у Франка перехватывает. Ему хочется заговорить. Заговорить с Хольстом, как если бы тот был рядом.

Прежде всего, у Франка к нему важный вопрос: «Как вы сумели понять?»

Это кажется невозможным. Просто чудо, что это оказалось возможным. Франк сделал все, чтобы его не понимали. Впрочем, он и сам себя не понимал. Довольствовался тем, что кружил около Хольста и по временам, принуждая себя верить, что ненавидит или презирает его, смеялся над жестянкой и слишком большими бахилами.

Когда это произошло?

Не в ту ли ночь, когда Хольст, возвращаясь из трамвайного парка, застал Франка у дубильной фабрики, к стене которой он. Франк, прижался с раскрытым ножом в руке?

Надо остановиться. Он слишком потрясен. Надо успокоиться, тихо посидеть на краю койки. Не хватает только, чтобы он начал орать и пялиться на окно!

Нет, он не станет сходить с ума. Сейчас не время. Сейчас он мало-помалу обретет привычную невозмутимость.

Если уж все так сложилось, значит, конец близок.

Франк все понял. Он преисполнен уверенности, которую даже не пытается логически обосновать. В любом случае долго ему не продержаться — не хватит сил.

Хольст понял! А Мицци?

Неужели она тоже всегда знала, что получится именно так? Франк знал. Хольст знал. Это страшно выговорить.

Это похоже на богохульство. Но это правда.

В воскресенье ночью или в понедельник утром Хольсту следовало прийти и убить его, но он не пришел.

Это должно было совершиться так, как совершилось.

Франк не мог поступить иначе. Он не знал еще почему, но чувствовал это.

Если он не испугался пыток, офицера с линейкой и пожилого господина с его приспешниками, то лишь потому, что никто не способен обречь его на горшие муки, чем он сам обрек себя, втолкнув Кромера в комнату за кухней.

Скажет ли пожилой господин «да»?

Ему совершенно необходимо подать надежду: пусть воображает, что свидание выгодно для него. Франку не терпится: поскорей бы уж за ним пришли. Он ничего не обещает, он даст понять, что после станет куда разговорчивей. Скорей бы за ним пришли!

Он потравит трос. Сегодня же и на порядочный кусок.

В любой связи. Например, заговорит о Кромере, поскольку это больше ничем не грозит — тот в безопасности.

В душе он уже спрашивает себя, кого ему больше хочется видеть — Хольста или Мицци. С Мицци, в сущности, говорить не о чем. Ему нужно лишь смотреть на нее.

И чтобы она смотрела на него.

— Скажите, господин Хольст, как, вы поняли, что человек, каков бы он ни был…

Франку не хватает слов. Ни одно не выражает то, что он хочет сказать.

— Можно водить трамвай, работать кем угодно, верно?

Можно носить обувь, при виде которой уличные мальчишки оборачиваются, а франтоватые юнцы пожимают плечами.

Можно… Можно… Я знаю, что вы ответите… Главное не это. Достаточно выполнять то, что ты должен выполнять: в мире все одинаково важно… Но я-то, господин Хольст, как я мог…

Нет, немыслимо, чтобы Хольст ходатайствовал о разрешении на свидание для Мицци. Франк колеблется, задает себе вопросы, сомневается. А вдруг это махинации пожилого господина? Полно! Полно! Будь это в самом деле так, ненависть Франка испепелит его даже в недрах ада!

Не мог ли Хольст, избегающий каких бы то ни было контактов с оккупантами и, без сомнения, пострадавший от них, сам обратиться в очень высокие инстанции, по выражению пожилого господина? Для этого ему требовалось пройти ряд промежуточных инстанций, ставить себя в двусмысленное положение, унижаться.

За Франком не идут. Время тянется. Спать он не в силах. Не желает спать. Ему хочется немедленно покончить с этим вопросом.

Тем не менее он прилег на койку, хоть и не собирался этого делать. Не помнит даже, поставил на пол котелок или нет. Если тот опрокинулся, всю ночь будет вонять.

Однажды так уже было. Франка тянет расплакаться. Он не скажет Хольсту, что плакал. Никому не скажет. Его никто не видит. И он протягивает руку, словно рядом с ним кто-то стоит, словно еще возможно, что однажды кто-то окажется с ним рядом.

Так могло быть, но, выходит, нужно, чтобы все было иначе!

Он не хочет, чтобы главный инспектор Хамлинг оказался его отцом.

Почему он об этом думает?

Ни о чем он не думает. Он плачет, как грудной ребенок. В таких случаях кормилица давала ему рожок, он, почмокав, принимался сосать и успокаивался.

Теперь уже недолго. Так что время не имеет значения.

Сколько лет женщине в окне? Двадцать два? Двадцать пять? Где она будет лет через пять — десять? Быть может, ее сожитель умрет? Быть может, уже мертв? Быть может, она сама несет в себе ростки болезни, которая ее погубит?

Что скажет ему Хольст? Как будет держаться?

Мицци — он это знает — будет молчать или просто вскрикнет:

— Франк!

Будет ли при этом присутствовать пожилой господин?

Не имеет значения. Франку жарко. У него, видимо, температура. Только бы не разболеться именно сейчас. На пожилом господине очки, он с головы до ног в черном.

Почему? Обычно он ходит в сером. Франк — католик. Но у него были знакомые протестанты, и ему случалось посещать богослужения по их обряду. Он видел пасторов.

Нужно быть очень внимательным, потому что американский письменный стол меняет форму, превращаясь в нечто вроде алтаря. Смешно одевается Лотта. Это заметно всякий раз, когда ей хочется выглядеть поутонченней.

В таких случаях она злоупотребляет серым и белым.

Франку смутно вспоминается фотография какой-то королевы, одевавшейся точно так же, только еще воздушной и легкомысленней, но то была королева. А Лотта — бандерша, хотя тоже легкомысленна. А у бедной Минны такой вид, словно она только что из монастыря. Кузина Минна!

Почему она плачет? Лотта роняет скомканный шариком платочек, Хольст нагибается, подбирает его и протягивает ей своею длинной рукой. Он молчит: сейчас не время для разговоров. Пожилой господин читает обрывки бумаги, рискуя их перепутать. Это молитва, очень сложная и очень важная.

Мицци смотрит Франку в глаза так пристально, что у него ноют зрачки.

Пистолета нет, зато есть ключ. Этот ключ им вручат вместо обручальных колец. Неглупая мысль! Франк никогда не слышал, чтобы так делалось, но это хорошо. Кому его вручат? Это, несомненно, ключ от комнаты, где есть окно и штора. Уже темно. Надо опустить штору, включить лампу.

• Предыдущая
• 44/47
• Следующая