Исповедальня - Сименон Жорж - Страница 21

• Предыдущая
• 21/23
• Следующая

Водяной пузырь в тенте надулся, отяжелел и грозил прорвать парусину.

Хозяин в черном пиджаке и полосатых брюках долго озадаченно смотрел на него, потом вернулся в пивную.

Он вышел снова с тремя официантами, вооруженными швабрами, и на добрых пять минут посетители забыли обо всем: на их глазах разыгрывался спектакль, за перипетиями которого они наблюдали с такими серьезными лицами, словно смотрели на пожарников, поднимающихся по высокой лестнице.

— Простите, мсье… Простите, мадам…

Официанты залезали на стулья, размахивали швабрами, пытаясь приподнять Пузырь, чтобы слить воду за край парусины, а хозяин давал им указания.

Торопливые прохожие, державшие зонтики как щиты, задерживались, чтобы понаблюдать за этой операцией, словно она была сложной и опасной; даже полицейский со свистком в зубах и тот с любопытством поглядывал издали на происходящее.

Поглощенные собой Андре и Франсина, молчали, не упуская ни одного движения официантов. Но либо стулья были слишком низкие, либо швабры короткие.

Лестницу принес сам хозяин. Он влез на нее, дотянулся шваброй до пузыря и стал сдвигать его к краю.

Когда наконец ему это удалось и поток воды хлынул на тротуар, вид у него стал почти геройский.

— Тебе не пора, Франсина?

— Я не спешу. Мы ужинаем в половине восьмого, потому что в восемь братья ложатся спать. А бывает, что у отца пациенты и он ужинает один.

— Ты составляешь ему компанию?

— Когда могу. Ты больше ничего не хочешь мне сказать?

— Как раз стараюсь припомнить — о чем бы. В основном это мелочи, которые сами по себе ничего не значат, но в веренице событий принимают иной смысл.

Он грустно улыбнулся. — Вот уже два часа я занимаюсь тем, в чем упрекаю своих родителей — исповедуюсь. Значит, я не столь силен, как думал.

Пора объясниться.

Рассказывая об отце с матерью, я словно пытался облегчить душу. Каждый из них хочет убедить себя в своей правоте. Каждый хочет жить в согласии с самим собой. Ты отдаешь себе отчет, что я знаю тебя всего два месяца и встречаемся мы только шестой раз?

Я поклялся ничего не рассказывать тебе, а ты, оказывается, в курсе всех наших семейных секретов.

— Ты жалеешь об этом?

— Я предпочел бы сохранить их для себя.

— Ты мне не доверяешь?

— Доверяю. Но когда начинаю думать, мне кажется, что никому нельзя доверять.

— Ты пессимист, Андре.

Он заставил себя улыбнуться.

— Напрасно ты так думаешь. Я стараюсь жить без иллюзий, хотя их у меня больше, чем у кого бы то ни было. Преподаватель литературы считает меня циником, поэтому я ни разу не получил хорошей отметки за сочинение.

— Ты пишешь то, что думаешь?

— Да, и мне безразлично, что он поставит. Твой отец католик?

— Нет. Мама католичка, вернее, была. До восьми лет я каждое воскресенье ходила с ней в церковь.

— Учитель упрекает меня в том, что я пренебрегаю духовными ценностями, не проявляю интереса к Библии и евангелиям и увлекаюсь исключительно языческой мифологией. По его мнению, это пробел в моем образовании. Знаешь, я никогда не был в церкви и даже не представляю, как там себя вести.

— А твои бабушка с дедушкой?

— Бабушка ходит к мессе каждое утро, а дедушка был неверующим.

— Ей сделали операцию?

— Чуть не забыл. Как раз из-за этого и произошла новая ссора. В понедельник во время обеда зазвонил телефон. Трубку снял отец.

— Да… Да, это я, мадмуазель… Алло!.. Пелегрен? Я уже начал беспокоиться и собирался звонить тебе. Понимаю, да… И что?.. Меня это не удивляет… Два?.. Да, конечно, правильно, что прооперировали… Я пошлю ей, цветы, а она будет упрекать меня в том, что я транжирю деньги… Позвонишь завтра?.. Мне будет спокойнее… Кто знает… Спасибо…

Мать смотрела на него вопрошающим взглядом. — Пелегрен, — сказал он, снова садясь за стол. — Сегодня в семь утра бабушку оперировали и удалили два камня из желчного пузыря. В десять она пришла в сознание и попросила чашку кофе.

— Почему ты мне ничего не сказал?

— Пелегрен звонил в субботу утром. В тот день у меня не было случая рассказать тебе, а вчера я об этом больше не думал.

— А ты знал, Андре?

— Да, мама.

И тогда она посмотрела на нас так, словно обвиняла во всех смертных грехах.

— Тягостное, должно быть, впечатление.

— Когда я прихожу домой, мне кажется, что я попадаю в замкнутый мир, где все — и слова, и жесты, и взгляды приобретает совершенно другой смысл. Как в аквариуме: рыбки открывают рот, а никаких звуков не издают.

Все трое, мы следим друг за другом, не зная, что произойдет через час. Внешне вроде бы тихо-мирно, но достаточно одной безобидной фразы, чтобы воздух вдруг накалился.

Вторник прошел без приключений. Весь день мать оставалась дома.

По-моему, она ничего не пила, как, впрочем, и накануне. Была спокойна, но ходила с таким видом, словно приняла какое-то важное решение.

Когда в начале пятого я пришел из лицея, из ее комнаты раздавался такой шум, будто там готовятся к отъезду.

Заговорить со мной она не пыталась. Перед ужином, проходя мимо будуара, я увидел три чемодана, уложенные в дорогу.

За столом о поездке не обмолвились ни словом. Нехотя обменялись несколькими ничего не значащими фразами. Отец казался озабоченным, поглядывал на нас украдкой.

Но меня все-таки оставили в покое, и я смог заниматься.

А в среду — я узнал об этом уже потом — около одиннадцати Ноэми позвонила отцу и предупредила, что мать сама вынесла чемоданы и вызвала такси.

Здесь я вынужден довольствоваться предположениями, потому что об этом мне рассказывала только Ноэми. Начала она с заявления, что ей надоело жить в сумасшедшем доме и что она в свои годы имеет полное право уйти на покой и перебраться к дочери в Муан-Сартру.

— По крайней мере там я буду среди нормальных людей.

Отец, видимо, бросил пациента и, понимая, что ехать на виллу уже поздно, помчался на вокзал на такси.

Должно быть, они встретились на платформе, у поезда на Париж. Не знаю, о чем они говорили. Представляю, сколько народу наблюдало за ними, строя всевозможные догадки.

Когда я пришел на обед, они уже были дома. Чемоданы отнесли в будуар — наверно, отец.

Мать выглядела усталой. Я никого ни о чем не спрашивал, кроме Ноэми, когда днем мы с ней оказались вдвоем на кухне.

— Что вы хотите услышать от меня, юный хозяин? В таком возрасте вы еще не можете знать женщин. Ей хотелось, чтобы ее удержали. Она прекрасно понимает, что, оставшись одна, быстро станет беззащитней птички перед кошкой.

— Твоя мать не звонила Наташе?

— Даже если звонила, я не слышал. Вечером она сидела дома, а отец заперся у себя на антресолях, словно ничего не произошло. Сегодня в полдень ни в будуаре, ни в спальне чемоданов уже не было, наверно, их разобрали.

— Ты доволен?

— Что тебе сказать? Я и сам не знаю. За столом была видимость беседы, каждый силился доказать, что жизнь продолжается. И я думаю, не из-за меня ли все это?

Взволнованная, Франсина смотрела на него так, как смотрят на людей, с которыми случилось несчастье или трагедия.

Он был младше ее, но после всего пережитого казался намного старше.

— Ты выдержишь, Андре. А теперь, мне пора домой, но ты должен обещать, что позвонишь, если… Она замолчала, не решаясь договорить.

— Если что?

— Если я буду тебе нужна. Не бойся моих родителей. Они все поймут.

Он подозвал официанта, и несколько минут спустя они с Франсиной уже шли под дождем, прижимаясь к домам, что мешало им разговаривать.

Когда они переходили улицу по пешеходной дорожке, впереди на заборе Андре увидел фотографию Жана Ниваля — тот улыбался своей все еще детской улыбкой, а в глазах певца светилась радость жизни. Она заметила, что Андре отстал.

— Ты идешь?

Но, в свой черед увидев афишу, все поняла.

— Не думай больше об этом, Андре.

— Не беспокойся. Я не считаю себя жертвой.

• Предыдущая
• 21/23
• Следующая