Воля и власть - Балашов Дмитрий Михайлович - Страница 17

• Предыдущая
• 17/120
• Следующая

Михайло Рассохин, отговорясь тем, что едва не попал в руки врагу, догнал-таки Анфала уже на Вятке. Вскоре он уехал в Москву, куда через время вызвал и самого Анфала. Но до того еще много событий совершилось внутри страны и за ее пределами, от коих так или иначе зависели судьбы Русской земли и всякого живущего в ней людина.

А что частная своя жизнь и жизнь земли, государства, княжества накрепко переплетены и связаны друг с другом, люди того времени ведали достаточно хорошо.

В Вятке, тогдашнем Кирове, я был, ежели мне не изменяет память, году в пятьдесят втором – пятьдесят третьем в летнюю пору. Не помню уж, почему мне пришлось тогда переправляться через реку. Широченное русло Вятки меж далеко расставленных друг от друга береговых обрывов представляло собою песчаную равнину, по которой, бессильно извиваясь издыхающею змеею, текла река, казалось, готовая уже и сама иссохнуть и уничтожиться. По высокому урыву берега лепились домики, домишки с песчаными огородами. Поздно спохватившаяся охрана природы пыталась запретами спасти последние сосны, удерживающие берег от оползания. Но жители, нуждаясь в дровах, тайно изводили последние сосны на своих участках, стесывая кору. А когда дерево засыхало, получали разрешение его спилить.

Куда-то я ехал в кузове грузовика, со мною ехала какая-то девка, сошедшая по пути, так и не заплатив за проезд. Потом, кажется, была культпросветшкола и преподаватель – москвич, буквально сидевший на чемоданах, дожидаясь конца своих трех лет, после которых имел право сбежать назад в Москву. Он до полуночи мучил меня своими студенческими опусами, а я с горем думал о том провинциальном проклятии, как-то утвердившемся у нас в стране в последние послепетровские три столетия, и усугубленном в годы Советской власти, когда воистину вопль чеховских «Трех сестер»: «В Москву, в Москву!» – стал всеобщим воплем страны…

Да, были тут в прошлом столетии и ансамбли архитектурные: группа соборов, вознесенных над кручею берега (в каком виде они теперь и сохранились ли – не ведаю). Были губернаторский дворец, присутственные места, была и интеллигенция, в значительной степени, однако, ссыльная (и Герцен был, и Салтыков-Щедрин!). И уже давненько город звался Вяткой, аж с 1780 года, а старое название – Хлынов, начинало постепенно позабываться. И в дали дальней бесписьменной темной истории утонуло прошлое Хлынова XIII – XV веков, когда и город был не тот, и река не та, и буйные вятчане тогдашние были еще свободным и воинственным народом: воевали с вогулами, удмуртами, татарвой, сами хаживали и на Волгу, и за Камень, пахать выезжали с копьем в руках, и меч, саблю ли клали в изголовье ложа. В ту пору тут и не было больших городов, скорее городки, острожки, жители коих от нашествия сильного ворога уходили в леса, без сожаления бросая рубленые свои жилища, и также легко возвращались назад, отстраивались, и опять ходили в походы, били зверя и ловили красную рыбу, не очень считаясь с какими-либо законами. Еще и в XVI – XVII столетиях иные, кто побогаче, держали до семи жен, переняв обычай многоженства у местного населения. Кто сколько мог прокормить. Также от прокорма зависел, по-видимому, и размер дружин местных «ватаманов» в те еще «темные» века. Москвичам приходилось многажды завоевывать Вятку, а она вновь и вновь выставала, разбойная, вольная, прежняя и только уже под тяжелой рукой государя Ивана III[50] смирилась, прочно войдя в разросшееся Московское государство. А раньше того, за столетие и за два, да и за три, бежали сюда изобиженные собственным правительством новгородцы и, люто возненавидев изгнавшую их родину, отчаянно сопротивлялись всем попыткам Господина Великого Нова Города протянуть и сюда свою государственную длань. Понятно, почему и Анфал Никитин, отбившийся от погони, устремил именно сюда, на Вятку, в Хлынов городок – крепость, рубленые городни которого висели над высоким обрывом, в то время как река, едва умещаясь в берегах своих, полно и властно перла низом, волоча вырванные с корнем мохнатые дерева, трупы утонувших в половодье зверей, сор и щепу человечьих селений, перла стремительно, закручиваясь водоворотами, а красная рыба, всплескивая, выпрыгивала из воды, пробиваясь против течения к истокам, дабы там выметать икру и умереть. Над рекою тек ровный сдержанный гул. Вода подступала вплоть к торговым рядам и амбарам низкого берега, и купеческая чадь, спасая хозяйское добро, стояла с баграми, отпихивая проносящиеся мимо бревна, одного удара которых хватило бы, чтобы развалить любой самый крепкий сарай или амбар. Другие катали бочки, выносили кули и укладки, складывая их под рогожные навесы выше по берегу. Давненько не видали такой высокой воды!

Изрядно вымотанные Анфаловы молодцы с трудом добрели до города. По раскисшей весенней земле добро везли санями, скользившими по грязи, и немногими возами, колеса коих по ступицу уходили в мягкую землю. Кони в мыле, люди в поту – рубахи хоть выжимай. Но доволоклись, чая обрести ночлег и кров, ибо убеглых от новгородской власти Вятка принимала охотно. Конечно, не все содеялось гладко и враз. Единой власти в Хлынове не было, и принимать не принимать, давать не давать ночлег и корм, решали сами жители – хозяева города, собирая род новгородского «совета вятших». Впрочем, Анфала знали, вернее, слыхали о нем, к тому же он пришел не один, а привел с собою какое-никакое, а войско, да еще хорошо оборуженное: у многих бронь, у всех сабли или мечи, луки, колчаны, полные стрел, – весь ратный наряд, с коим не страшно и на медведя выйти, а хошь и на ратного татарина.

Сперва устраивались. Ругались и били по рукам. Анфал медведем ходил из дома в дом, властно устраивал своих, беседовал и с гостями торговыми, обещая им то, что мог обещать: новый поход на немирных соседей, нападавших на купеческие караваны. Купцы чесали в головах, щурились. Кряхтели, поглядывая на уверенного в себе Анфала и думая про себя: таких-то молодцов и у нас хватает! Все же кое-какой припас, муку, рыбу, сколько-то солонины, сколько-то бочек соленых грибов и квашеной капусты, дожившей до весны, сумел получить, расплачиваясь обещаниями богатой доли из будущей добычи. Людей прежде всего нать было накормить!

Дома (и дом-то ни дом, а временное уступленное ему жило!) доругивался напоследях, крыл почем зря торговых толстосумов, рычал, сжимая кулак, коим мог, ударом по темени, свалить и быка. Но тут, перед властью серебра, и сила казала бессилье. «Дай час», – хрипел Анфал.

Однако – обустраивались. Из приведенной дружины к местным атаманам не ушел никоторый. Парились в банях, вычесывая дорожных вшей, лечили кое у кого загнившие раны. Сбегавши в лес и свалив матерого лося с двумя оленухами, отъедались мясом, жестким по весне, но все же свежатиной! А когда удалось самому Анфалу свалить медведя – тоже худого, только-только вылезшего из берлоги, – устроили пир. Откуда-то достали оков ячменного пива. Сидели в горнице и на дворе. Пили, пели, пробовали плясать. День был хорош, тепел, даже жарок. От волглых зипунов валил пар. На диво проворная, хоть и не видная собою Анфалиха с нанятыми местными женками обносили ратных мужиков мясом и хлебом, тоже ячменным, грубым, но все же то был хлеб, а не толченая кора, которую довелось отведать в пути.

Подлечивший свои раны есаул, еще двое-трое избранных воевод жарко толпились вокруг Анфала, без конца сдвигая чары и вразнобой вопрошая все об одном и том же: «Что станем делать впредь?»

– В походы ходить! – одно и то же отвечал им Анфал. – Доколе не побогатеем! Ратных тут – до лешего, их токмо совокупить, та еще будет сила!

Он вставал, спускался по ступеням, выходил через распахнутую дверь на двор, где за самодельными столами, кто на чураках, кто на бревнах и досках, сидели дружинники. От реки несло весеннею синевой. Задувавший несильный ветерок относил запахи потных тел, портянок, сыромяти и плохо постиранной лопоти, и тогда во двор врывались свежесть воды и леса. Слышались гомон, ор галок и ворон, дальние крики корабелов, что сейчас смолили челны и паузки, приуготовляя их к новому пути, да молодое ржание коней, что тоже чуяли весну и рвались к новому жизнерождению.

• Предыдущая
• 17/120
• Следующая