Юрий (незаконченный роман) - Балашов Дмитрий Михайлович - Страница 10

• Предыдущая
• 10/34
• Следующая

По возвращении в терем еще с порога увидел, что его ожидает Борис Галицкий. Потомок когда-то самостоятельных галицких князей, теперь служил Юрию и был у него боярином. Получив тот же наказ, что и Даниил Чешек, он глянул на князя озабоченно, но не сказал ничего. Тоже думал, верно, что надобно удивить Фотия многолюдством, но в отличие от князя не забыл еще о укрощенной моровой беде. Помялся, хотел вопросить, но так и не сказал опасений своих, быть может, напрасно не высказал!

Фотию готовили торжественную встречу, торопились (все еще был в разгаре покос, сроки коего тут замедлялись по сравнению с московскими). Фотий тоже торопился в Галич, в Ярославле отказался по просьбе местных князей задержаться даже на день. В Ярославль прибыл на Рождество Предтечево (26 июня), ужинал у князя Ивана Васильевича, который уговаривал Фотия остаться до утра, выслушать обедню в храме. Но на уговоры не сдался, поспешил дальше, к Галичу. Слишком важно было заключить ряд с Юрием теперь, сразу, ибо на Москве обнаружились опасные шатания, а имя Юрия Дмитрича все чаще звучало в речах и спорах горожан.

…И вот Фотий едет. В открытые окошки возка вливается летняя теплынь, одуряюще пахнет свежескошенным сеном. Бабы, в тафтяных[6] нарядных сарафанах, в белых «рукавах», отделанных кружевом, в красиво плетенных двуцветных лаптях ходят рядами, ворошат сено, любопытно взглядывают на митрополичий возок и скачущую следом конную дружину «детей митрополичьих» — личной охраны владыки во всех многотрудных путях. А с выси, меж замерших сонных облаков, льется золотое солнечное тепло, потоки горячего света.

Фотий откидывается на полосатые ордынские подушки. Строго смотрит на захваченного им с собою Сергея Иваныча Федорова, недавно посхимившегося с именем Симеона. И тот, одними глазами, взглядом одним, отвечает на молчаливый вопрос владыки, мол — труден будет разговор с князем Юрием! Фотий молчит, сопит, в подобные мгновения вновь вспоминая далекую Морею и сожалея, что не остался там в крохотном скиту, в возлюбленной тишине, из которой его вырвали едва ли не силой! Строгость и властная повадка Фотия имели под собою совсем нежданное и для многих непостижное основание — ему, которого окружали пристойная духовному главе страны роскошь, почет, толпы слуг, послужильцев, челяди, — по сути ничего этого не было надобно. Он принимал знаки власти как бремя, как должное свидетельство своего служения в миру, но сам стремился от мира прочь, завидуя старцам, уходящим в леса и дебри, на Север, к Белому морю. Он с охотою поменялся бы с Кириллом Белозерским или с кем-то из старцев Валаамского, а то и Соловецкого монастырей (там, бают, тоже затеялось монашеское житие!). И это равнодушие к благам суетного мира делало Фотия особенно несгибаемым и строгим по отношению ко всем, кого ему приходилось «окормлять». Юрия он знал давно и знал его гордость — крестника самого игумена Сергия, заботного строителя Троицкого монастыря, уверенного, что эти святые заботы дают ему право спорить о власти, не подчиняясь даже митрополиту русскому. Юрия следовало сломать, согнуть, подчинить своей воле, и Фотий заранее сосредотачивал свою духовную энергию для этой, во всех смыслах, трудной встречи…

Все ближе холмы с городскими валами и тесовою горотьбой на них, и уже слышен звук колокола дальнего храма Преображения Господня, главной святыни Галича, и уже дорога оцеплена и стеснена встречающими, коих Фотий благословляет, выглядывая в окно возка.

Юрий явно собрал всех, кого мог. Бояре, боярыни, городская и купеческая старшина в долгих охабнях и летниках. Переливается на солнце шелк, горят парчевые оплечья, волнуется рисунчатая тафта и атлас женочьих выходных душегрей и сарафанов. Сам князь Юрий слезает с седла, высокий, сухой, подходит, склоняя голову, под благословение владыки. За ним — сын Иван. Этот волнуется, взмок, лоб в испарине, жадно целует руку Фотия. (Этот — мой ходатай перед родителем! — догадывается Фотий.)

Все по уставу, все по правилу. Фотий, не передохнув, отправляется в храм для торжественного богослужения. А Сергей-Симеон тем часом вглядывается в Юрия, которого знал, видал многажды, но сейчас узрел нечто новое. Или это власть так изменяет людей? Юрий — это ясно — уже ощущает себя великим князем Владимирским, и Федорову становится страшно за своего митрополита, по воле коего до сих пор, на этой тонкой, ускользающей нити, держится ныне завет великого Алексия о прямом, от отца к старшему сыну, престолонаследии в русской земле! Поет хор — мощный, мужской хор, собранный Юрием. Мерцает в пламени свечей и столбах света из каменных окон золото церковных облачений и пышных одежд местной знати. Фотий служит строго, самозабвенно, истово. Служит, собираясь весь к трудному разговору с Юрием. Но вот он выходит из собора. Вся гора, насколько хватает глаз, заполнена народом — неисчислимые толпы крестьян то недвижно стоят, опершись на посохи, то, волнуясь, двигаясь туда и сюда, встречают митрополита с князем. Взопревшие на солнце мужики срывают суконные шапки, кричат неразличимо. И Сергей, с острым интересом взглядывающий то на Фотия, то на князя, слышит, как митрополит с улыбкой, прорезавшей его морщинистый лик, говорит князю Юрию:

— Сыну, не видах столько народа во овчих шерстях! — И Юрий краснеет, поняв насмешку. Одетые в армяки мужики еще далеко не воины, и ему уже хочется приказать, чтобы те немедленно разошлись. Нельзя! Собравшимся галичанам обещано угощение и даровая выпивка от князя, а то и другое только-только начали привозить на гору: разогнать народ, не угостив, соромно! А в теремах, только-только срубленных, с запахом свежего теса, за дубовыми, скатертями крытыми, столами творится пир, и князь угощает митрополита с его спутниками и готовится к беседе, ради которой уведет Фотия к себе, в княжеские покои.

К Юрию подходят:

— Возы довезли, бочки с пивом — тоже!

— Начинайте раздавать! — склоняя голову, отвечает князь. Стремительно приближается трудная для обоих беседа митрополита с князем. И осетрина, и стерляди, и разварная уха, и пирог с гречневой кашею и снетком — все находит горячее одобрение сотрапезующих, которые, запивая медом и фряжескими винами княжеское угощение, почти и не замечают, что Юрий и митрополит уже покинули пиршественные столы.

Сергей Федоров бежит вослед митрополиту (велено быть владыке неотлучно), с некоторым сожалением отставив от себя блюдо с кусками алой печорской семги, подыматся дожевывая и прогоняя мысли о изобилии княжеского стола. Сейчас начнется самое важное и самое интересное, что он не должен да и не может пропустить!

И вот они сидят друг против друга, князь Юрий со своим дьяком, который держит в руках противень с духовной грамотой князя Дмитрия (иные грамоты в ларце, под рукой), и Фотий с Сергеем-Симеоном, приготовившимся писать потребное.

— Князь! Не допусти кроволития в русской земле! — сурово говорит Фотий. — Многие царства разрушились, когда правители их вышли из согласия друг с другом! Град Константина Равноапостольного не от чего иного пришел в умаление, как от взаимной вражды кесарей, и напротив, когда василевс подавал руку сильным соперникам своим, а они ему — оттого проистекало каждый раз усиление империи Ромеев! Подчинись, князь, порядку, его же установил кир Алексий и освятил игумен Сергий, зело чтимый тобою!

Юрий слушал митрополита, лобасто склонив голову. Его ответ был — духовная грамота отца — о Витовте, о том, что злой и трусливый ребенок Василий не сможет быть хорошим хозяином русской страны, о том, что Софья может отдать русский престол литвинам — речи не было, хотя и тот и другой понимали, что дело именно в этом.

Выслушав и отвергнув все доводы и увещания Фотия, Юрий твердо отказался от заключения мира, требуя лишь перемирия. Сергей, кусая губы, глядел то на того, то на другого, и когда говорил Фотий — молча соглашался с Фотием, а когда Юрий начинал возражать, невольно склонялся к Юрьевой правде, так и не в силах решить, кто же из них наиболее прав. В конце концов Фотий резко встал, объявив:

• Предыдущая
• 10/34
• Следующая