Сталин. По ту сторону добра и зла - Ушаков Александр Геннадьевич - Страница 116
- Предыдущая
- 116/309
- Следующая
А вот четыре других секретаря Товстуха, Бажанов, Мехлис и Каннер будут еще долго верой и правдой служить своему хозяину. Товстуха был помощником Сталина по полутемным делам, а Каннер выполнял самые интимные поручения. Официально он занимался безопасностью, квартирами, отпусками, врачами и всем тем, что входит в понятие быта. А вот о том, что он делал на самом деле, можно было только догадываться. Что касается Бажанова, то он со временем сбежит от хозяйского гнева за границу и напишет весьма субъективные воспоминания. Поначалу Бажанова очень удивляло равнодушие к «текучке» генсека, но потом он понял, что тот был слишком занят предстоящей схваткой за власть. Куда больше его волновало, что затевали его соратники и противники, и он стал прослушивать их разговоры через специальное устройство, смонтированное в его столе. Что, конечно же, давало ему несказанное преимущество, и он был, по сути, единственным по-настоящему зрячим в этой толпе «слепых».
Все эта система была придумана Каннером, с подачи которого чешский специалист по телефонным линиям и сделал в столе Сталина этот своеобразный коммутатор. Как только чех закончил работу, Каннер позвонил в ГПУ и сообщил Ягоде, что Политбюро располагает полученными от чехословацкой компартии документами, которые уличают чехословацкого специалиста в... шпионской деятельности и его надо расстрелять. Соответствующие документы он обещал прислать в ГПУ позже.
На всякий случай Ягода позвонил Сталину, тот подтвердил сообщение своего секретаря, и Ягода с чистой совестью расстрелял чеха. Никаких документов он, конечно же, не получил. Однако такая пустая формальность не очень-то огорчила Ягоду (подумаешь, какое дело: расстрелять человека без каких-то там бумаг!), и он даже не стал настаивать на них. Конечно, это было преступление, но Сталина подобные мелочи, по всей видимости, уже не смущали. Он прекрасно понимал, что вся борьба еще впереди и готовился к ней...
Сталин не ошибался, и теперь ему предстояло сражаться не только с Троцким, но и со своими вчерашними сторонниками по триумвирату. Они были всерьез озабочены растущим влиянием генсека, и отношения между ними обострялись с каждым днем. И после того, как Сталин самовольно «перекроил» редколлегию «Правды», отдыхавший в Кисловодске Зиновьев написал Каменеву: «Мы совершенно всерьез глубоко возмущены... И ты позволяешь Сталину прямо издеваться... На деле нет никакой тройки (Сталин — Зиновьев — Каменев), а есть диктатура Сталина. Ильич был тысячу раз прав».
На этом Зиновьев не успокоился и написал лично Сталину, на что тот, особо не вдавясь в подробности, ответил: «С жиру беситесь, друзья мои!» Такой ответ «бесившимся с жиру друзьям» не понравился, и ранней осенью 1923 года в одной из пещер недалеко от Кисловодска Зиновьев созвал на «тайную вечерю» отдыхавших там Бухарина, Евдокимова, Лашевича и некоторых других видных деятелей партии и сообщил им о своем плане обуздания сталинской власти. Для чего предложил ликвидировать Политбюро и создать «политический секретариат» в составе Троцкого, Сталина и третьего лица (Зиновьева, Каменева и Бухарина), что говорило о его полнейшем непонимании ситуации. Да и как можно было объединить для «коллективного руководства» партией трех ненавидевших друг друга людей?
Мнения разделились, и, в конце концов, «заговорщики» не нашли ничего лучшего, как обратиться к самому Сталину с просьбой поддержать их начинание. Сталин отказался. «На вопрос, заданный мне в письменном виде из недр Кисловодска, — писал он, — я ответил отрицательно, заявив, что, если товарищи настаивают, я готов очистить место без шума, без дискуссии, открытой и скрытой».
Настаивать «товарищи» не стали. Каким бы ни казался им грозным Сталин, Троцкий по-видимому был еще страшнее. А вот сам Троцкий, к великому удивлению Сталина, после столь триумфального для него съезда и не подумал развивать успех и продолжал заниматься чем угодно, но только не делом. Писал статьи о нормах поведения, защищал великий и могучий русский язык, который так портили партийцы, и выступал с бесконечными лекциями о водке, церкви и кинематографе перед газетчиками и библиотекарями.
Впрочем, Сталин не сомневался: стоит только обостриться политической ситуации в стране или за рубежом, и Лев Давидович мгновенно позабудет и о кинематографе, и о водке и выступит с открытым забралом.
Так оно и случилось летом 1923 года, когда после первых успехов новая экономическая политика столкнулась с кризисом сбыта продукции. По многим городам страны прокатились забастовки, в партии появилась «рабочая группа» во главе с Г.И. Мясниковым, обвинившая партийное руководство в строительстве социализма за счет рабочего класса. Как и всегда, вернувшиеся из отпусков партийные лидеры начали выяснять, «кто виноват» и «что делать»? И пришли к выводу, что во многом виновата хозяйственная бюрократия. Однако Троцкий вместе с Лениным думали иначе, о чем Лев Давидович и поведал 8 октября в письме членам Политбюро, обвинив руководство страны в полном отсутствии «всеобщего плана» развития экономики и заявив, что хаос в стране «идет сверху».
Сталин и другие члены Политбюро истолковали выступление Троцкого по-своему. И получалось так, что теперь либо партия должна была предоставить Троцкому диктатуру в области хозяйственного и военного дела, либо Троцкий отказаться от работы в области хозяйства и оставить за собой лишь право дезорганизовывать ЦК. Ну а если отбросить тайную суть этих иносказаний, то вся вина Троцкого заключалась только в том, что он бросил вызов правящей касте. О чем откровенно поведал два года спустя сам Дзержинский. По его словам, партии пришлось развенчать Троцкого единственно за то, что он «поднял руку против единства партии».
Что ж, все правильно, и лицемерие всегда оставалось лицемерием. То, что Троцкий ничего не делал, никого не смущало. И, судя по всему, он мог бы бездельничать еще много лет. Но стоило ему только замахнуться на высшую партийную власть, как он сразу же превратился в «раскольника», «предателя» и «врага Ленина».
К великому сожалению Сталина и других членов Политбюро, Троцкий оказался не одинок, и всего через несколько дней Е. Преображенский написал письмо с критикой проводимого ими курса. «Режим, установленный в партии, — сетовал он, — совершенно нетерпим. Он убивает самодеятельность партии, подменяет партию подобранным чиновничьим аппаратом...»
К 15 октября письмо подписали еще 46 видных членов партии. Осудив руководство партии в «случайности, необдуманности и бессистемности решений и деление партийцев на секретарскую иерархию и простых мирян», авторы послания потребовали отменить запрет на фракции.
Сталин, как, впрочем, и другие члены Политбюро, даже не сомневался в том, что Троцкий знал об этом письме, если вообще не являлся его автором. И, перефразируя название известного рассказа Горького «Двадцать шесть и одна», Зиновьев метко окрестил выступление оппозиции: «Сорок шесть и один». Конечно, в обрушившейся на Политбюро критике было много справедливого, но Сталина мало волновала эта лирика. Все это он считал бутафорией, и в подоплеке гонений на бюрократизм видел все ту же борьбу за власть.
Положение осложнялось еще и тем, что на сторону «46 и одного» встали многие молодые члены партии, которые ничего не знали о далеко не безупречном прошлом их кумира. Особенно отличались своей приверженностью к «демону революции» романтически настроенные студенты. «Сторонников ЦК, — отмечал приехавший в ноябре 1923 года в Москву Микоян, — среди выступавших было очень мало, и большинство выступали не на высоком уровне. Нападки же на линию партии были весьма резки».
И как знать, чем бы закончились все эти митинги, если бы Троцкий не заболел и, по его собственным словам, не «прохворал всю дискуссию против троцкизма». Конечно, отсутствие в самый важный момент Троцкого значительно ослабило оппозицию. Но, думается, она и с ним вряд ли бы победила. К тому времени партия ориентировалась уже не на блестящих ораторов, а на указания Секретариата ЦК и лично товарища Сталина.
- Предыдущая
- 116/309
- Следующая
