Гаяна (Художник П. Садков) - Аматуни Петроний Гай - Страница 47

• Предыдущая
• 47/115
• Следующая

А теперь… В Голубом океане появились свои крылатые армии и «академии наук», свои воины и капитаны мирных воздушных кораблей. И ни на минуту никогда не обезлюдеет Голубой океан!

Мне знакомо его добродушное «сотрудничество», когда ласковый попутный ветер ускоряет полет. Мне знаком и яростный гнев горных ветров, когда они, как игрушку, швыряют над скалами машину. Я давно привык к нему и полюбил его, но я вечный романтик, оттого и сейчас чувство полета мне кажется самым прекрасным из всех чувств.

На палубу вышел Василий Иванович Гирис, биолог. Это была моя первая встреча с ним. Накануне он прибыл на вертолет последним и сразу направился в свою каюту. Небольшого роста, «щуплэнький», как сказал о нем радист Петренко, Василий Иванович оказался самым серьезным и неразговорчивым из нас. Сейчас он прохаживался вдоль борта, не замечая меня, и я мог рассмотреть его.

Черты лица тонкие, нервные. Близорукие темные глаза щурятся за толстыми стеклами. Седые волосы аккуратно зачесаны назад. Щеки впалые, а нос с горбинкой, удобной для очков, кажется пересаженным с другого лица, крупного и злого.

Наконец, обнаружив мое присутствие, он с хрипотцой произнес:

— С добрым утром.

Затем глянул вниз и не менее любезно сказал:

— Полипептид!..

Я тоже посмотрел вниз, но, кроме длинной цепочки барж, тянущейся за буксиром, ничего не приметил. А Василий Иванович вежливо кивнул и ушел. Лишь неделю спустя я случайно узнал, что биолог соизволил сравнить баржи с молекулой органического вещества, в которой аминокислоты соединены цепочкой, пептидной связью. Но тогда я не понял, в чем дело, и добрую четверть часа выглядывал за борт, выискивая загадочный полипептид. На это занятие я потратил бы целый день, если бы не Саша Перстенек.

— Любуетесь? — весело спросил он. Я приобрел в нем верного друга, после того как в Москве научил его приготовлять «армянский коктейль».

— Восемьдесят семь процентов наших впечатлений — зрительные, — продолжал Перстенек. — Подумать только, что из семидесяти лет человек двадцать три года спит, шесть лет проводит за едой…

— … и сорок один год разговаривает! — раздался веселый густой бас нашего радиста, Филиппа Петровича. — С добрым утром!

— Привет, Филя, — не смущаясь, ответил кок и как ни в чем не бывало продолжал: — Рекорд болтовни поставили сорокадевятилетняя мисс Мак-Коли, проговорившая без отдыха двадцать восемь часов и сорок четыре минуты. Тебе бы такую жену!

— А тебе вот эту погремушку… — Филипп Петрович так близко поднес к носу кока свой кулачище, что я поспешил изменить тему разговора.

— Откуда вы почерпнули все эти сведения, Саша? — опрометчиво спросил я (мои слова упали на благодатную почву, и мне пришлось терпеливо снимать обильный урожай).

— Однажды я застрял в Копенгагене недели на две… — удобно усевшись, начал Перстенек. — Времени свободного уйма, пива в городе — тоже. Как-то забрел я в таверну, гляжу — на этикетке пивной бутылки написано: «Семнадцатилетняя мисс Кэрби установила новый девичий рекорд сидения в корзине на мачте — 169 дней». На следующей бутылке я прочел: «Выпейте за здоровье святого Иосифа из Копереттино, покровителя межпланетных перелетов!» Здорово, думаю…

— А что было на третьей? — спросил Филипп Петрович.

— «Тридцатидвухлетний доктор Петер Трипп не спал двести часов». В общем, за две недели я выпил чуть не всю копенгагенскую энциклопедию, — заключил Перстенек. — Мог бы и больше, да на одной этикетке попалась шахматная задача, которую я так и не решил.

— А ну, давай я попробую! — заинтересовался Филипп Петрович. — Помнишь ее?

— Помню. — Саша принес из своей каюты шахматы. — Белые должны дать мат в три хода, — сказал он и так расставил белые фигуры: Кpg8, Фd4, Лс2, Кd2 и пешка на bЗ. Черных больше: КраЗ, Са1, Кb2 и четыре пешки на а4, b4, b5 и b6.

Мы с Филиппом Петровичем молча склонились над доской в полной уверенности, что решим задачу в две минуты. Как бы не так! «Илья Муромец» пролетел двести километров, триста… семьсот… тысячу, присоединились и другие члены экспедиции, а решение все еще не приходило.

Жизнь шахматных фигур полна неожиданностей и тревог. Едва шагнет вперед белая пешка или красавец конь, тряхнув светлой гривой, сделает первый прыжок над стройной шеренгой безмолвных солдат, начинается волшебное очарование борьбы.

Но мы не знали предшествующего драматического хода событий, не участвовали в боях, после которых на пестром — шахматном поле создалось такое напряженное и, казалось, безвыходное положение.

Вот они — остатки сражающихся армий. Тяжело дыша, обозревают короли изломанные линии своих фронтов и флангов; пешки и фигуры замерли, готовые ринуться в атаку по первому зову; где-то в самой расстановке сил была заложена единственная возможность победы белых в три неотразимых хода, но никто из нас не видел этой возможности, и мы терзались видом разгневанных фигур, ожидающих немедленного приказа и рвущихся в последний, решительный бой…

Над Байкалом профессор Егорин сердито отвернулся от шахматной доски и громко скомандовал:

— Кок, завтракать!

Саша умчался в камбуз, включил магнетронную печь, кинул на картонную сковороду мелко нарезанную баранину и, пока готовилось жаркое, принялся накрывать стол.

— Вот вам перчик, — приговаривал он. — Когда-то он заменял людям деньги. Рекомендую уксус: акулы не выносят его запаха! А тебе что, наследник? — повернулся он к Петренко.

— Это еще что за новость?

— Я тебе, Филя, оставлю после смерти свою невесту.

Филипп Петрович ловко поймал кока за руку и так сжал ее, что Саша охнул.

— Осторожнее, черт! Убери свои манипуляторы.

— Я тебя научу уважительности, — гудел Филипп Петрович.

— Ну что я тебе сказал обидного? По данным ООН, Филя, холостяки живут меньше, чем семейные… Разве плохо, что я хочу тебя женить?!

— Ну и всезнайка, — засмеялся профессор. — Подавай шампанское, Саша!

Наконец все расселись за длинным овальным столом, и Саша Перстенек откупорил шампанское. Но как! Смахнув пыль с массивной бутылки, он как бы случайно уронил ее на каучуковый пол. Раздался пушечный выстрел, пробка ударила в потолок, а бутылка вновь очутилась в руке чародея-кока, и пенистая золотистая жидкость устремилась в хрустальный фужер. Гром аплодисментов был Саше наградой.

Александр Иванович, руководитель экспедиции, поднял бокал.

— По традиции, — сказал он, — предлагаю отметить начало нашей работы. За новые победы советской науки, товарищи! За ваше здоровье!

Необычность обстановки придала тосту особую торжественность. Прибор теперь показывал пятнадцать тысяч метров — наивыгоднейшая высота, на которой «Илья Муромец» приобретает максимальную путевую скорость. Как известно, в атмосфере есть не только «ямы» и «холмы», но и «реки» — струйные течения. На нашей широте попутные струйные течения расположены на высотах пятнадцати-семнадцати километров и движутся с быстротой до шестисот и даже семисот километров в час.

Я перевел взгляд на дублирующую панель автоматического штурмана, включенного мной еще ночью. Стрелка путевой скорости замерла на цифре «1120». Но вертолет летел так спокойно, что только легкое гудение воздушных компрессоров напоминало о движении.

Вдруг звонок из радиорубки: принята радиограмма. Филипп Петрович встал из-за стола. Через минуту он вернулся, возбужденный до предела.

— Товарищи… — громко проговорил он, потрясая над головой узкой телеграфной лентой. — Еще одна космическая победа: очередной полет на Марс начался!

Исчезновение Паолы не было тайной только для узкого круга лиц — двух-трех работников частного сыска, Боба Хоутона и редактора газеты. Для всех остальных Паола уехала на время, может быть… готовясь стать матерью. С таким предположением как-то обратился к Хоутону младший владелец цирка Пьер Эверфильд, и Боб, сообразив, что эта версия поможет предотвратить газетную шумиху вокруг происшествия, таинственно промолчал и улыбнулся.

• Предыдущая
• 47/115
• Следующая