Ранчо “Кобыла потерялась” - Сименон Жорж - Страница 11
- Предыдущая
- 11/35
- Следующая
Он толкнул дверь и узнал бар с самой длинной стойкой, какую он когда-либо видел, с зеркалами, бутылками — старые бутылки здесь не выбросили — и фотографиями. В глубине по-прежнему стояли столы с объяснительными табличками.
— Вы знали Малыша Гарри? — спросил у хозяина, стоявшего за стойкой, Кэли Джон.
— Я здесь всего три года…
У хозяина был сильный славянский акцент. Он, наверное, обосновался в Санбурне сразу, как прибыл из Европы.
— В этой брошюре вы найдете всю историю города, — добавил он.
Справа, на улице, вернее при выходе на эту улицу, зияла дыра, похожая на вход в ущелье, — это была самая знаменитая в тех краях шахта, на которой он работал.
А совсем рядом дом, он внимательно оглядел его, и горло у него перехватило.
Именно тут в блестящие периоды, когда у них заводились деньжата, они жили оба на полном пансионе у прекрасной Луизы, довольно полной брюнетки, которая была похожа на императрицу Евгению и в которую все они были влюблены.
Иногда вечером Энди возвращался понурив голову, ложился рядом с ним у Луизы был только один просторный дортуар — и заявлял с деланным равнодушием:
— Завтра уезжаем отсюда.
Это значило, что он проигрался. Это случалось нечасто. Он не играл как все остальные. Да он и не был как все. В его облике была некая нервозность, которая не встречается у этих мужчин, выдубленных солнцем и изъеденных песком из шахт. Лицо у него так и оставалось бледным, и он был любимчиком Луизы, которая считала, что у него девичья кожа.
Вечерами напролет он, отмечая все выигрыши, сидел у стола с рулеткой и был поглощен расчетами, в которых Кэли Джон ничего не понимал. Иногда Малыш Гарри посматривал на Энди с повышенным вниманием, хотя шантрапа, к которой они принадлежали, его не интересовала.
— Сразу видно, что ты сын училки! — пошутил однажды Кэли Джон, взглянув на листочки, испещренные цифрами.
Компаньон не засмеялся, только втянул в себя воздух.
Он и правда был единственным сыном учительницы из Фарм Пойнт, так что, будучи еще ребенком, в школе был как у себя дома. Не потому ли у него так рано зародились мысли о побеге.
В двенадцать лет он заявил:
— Я уеду, и вы все обо мне еще узнаете.
В тринадцать — четырнадцать он сам выбрал себе в друзья Кэли Джона, может быть, потому, что чувствовал в том собачью покорность и преданность.
Если их наказывали, он с уверенностью заявлял:
— Пусть. Однажды они поплатятся.
Он много читал, знал все истории про Запад и границу. В шестнадцать он по случаю купил книжку по геологии.
— Думаешь, мать тебя отпустит?
— Это как ей захочется. Если отпустит, мы расстанемся по-хорошему, с поцелуями. Если нет, я все равно уеду.
А Кэли Джон бы не отважился уехать без родительского согласия. К счастью, у него было много братьев и сестер. Единство семьи не так много значило для его родителей.
…Еще одна табличка, дом, который показался ему совсем маленьким, а ведь в воспоминаниях он остался самим воплощением роскоши: театр Санбурна, который называли «Клеткой для попугаев».
Такой же, как был. Турникета больше не было, но та же конторка, где платили за вход и продавали сувениры, гид открывает дверь в пыльный зал с ложами, как будто висящими в воздухе, сцена с выцветшим занавесом, фотографии звезд: Лили Пиктон, Линда Лу, Мадам Мусташ. Блондинка Мери…
Он бы вернулся к машине и уехал, не заметь знакомый дом с верандой, а на веранде — старика, который качался в кресле-качалке. Он не мог вспомнить поначалу его имя. Его взяло сомнение: не подводит ли память, особенно из-за длинной белой бороды? Однако Кэли Джон отважился подойти поближе.
— Доктор Швоб? — поинтересовался он.
Старик взглянул на него, нахмурил густые белые брови.
— Я тебя не узнал, сынок. Тем не менее то, как ты произносишь мое имя, наводит на мысль, что ты тут когда-то был. Входи. Бери стул…
Взгляд его не утратил живости. Зубы были длинные, и из-за этого казалось, что он скалится.
— Ты с ранчо?
Странно, когда к тебе в шестьдесят восемь относятся как к мальчишке.
Доктор, правда, был значительно старше. Ему было больше сорока, когда Кэли Джон познакомился с ним. Тогда доктор был толстоват, массивная цепочка от часов пересекала белый жилет, он носил цилиндр с плоским верхом, и тогда доктора украшала квадратная иссиня-черная борода.
— Меня зовут Кэли Джон…
— Это мне ничего не говорит… Какой год?
— С тысяча восемьсот девяносто седьмого по тысяча девятисотый. В шахте…
— Я тебя лечил?
— Однажды кусок породы упал мне на ногу…
— Если не лень, войди в дом, увидишь, что кабинет остался таким же, каким ты его знал…
Темная комната с креслом, обитым черным молескином, складной столик, бледный фаянс, а на стене ковер, который выцвел еще тогда, когда Кэли Джон был тут, дипломы на иностранном языке.
— Зайди, если интересно… Меня-то вот подводят ноги. Остальное — в порядке. Да! В прошлом году я еще принимал роды, последние, в тот день господа мои юные коллеги отправились, не знаю уж там на какой конгресс медиков… Я иногда кое-кого из них вижу, приезжают, как ты, взглянуть, — как тут… Те, кто может, понимаешь? Большая-то часть отправилась Бог знает куда продолжать свою собачью жизнь… А некоторые стали богачами и влиятельными людьми, приезжают в больших машинах показать останки города хорошеньким женщинам… У тебя ранчо?
— Около Тусона.
— Как называется?
— «Кобыла потерялась».
— Кажется, я что-то про него слышал… Ты кладбище видел?
— Видел, — проворчал Кэли Джон.
— Те, кто приходят посмотреть на него, не понимают… Задают идиотские вопросы… Думают, что мы были бандитами… Они не знали этих мест в мое время с апачами, с одной стороны, которые отдавали свои земли по пяди, бутлегерами, спекулянтами, бандитами — с другой, и никого, чтобы во всем этом навести порядок, потому что все торопятся разбогатеть и безжалостно расталкивают друг друга локтями.
Закон был очень нужен, разве нет? Ну вот его и творили сами, честно, принимая риск на себя… Это не мешает тому, что те, кто сумел воспользоваться трудом тысяч животных, а люди того времени в основном такими и были, оказались теми, кто сумел взять свои денежки…
— Как Малыш Гарри, например, — отважился вставить свое слово Кэли Джон, смущенный, как перед школьным учителем.
Старый доктор взглянул на него с удивлением, губы у него раздвинулись в саркастической усмешке, обнажая длинные желтые зубы.
— Малыш Гарри всегда оставался только счетоводом. Ведь его и называли Счетоводом, знаешь?
— Да…
— И не только потому, что он был похож на счетовода, со своей бородкой и пенсне, он действительно им был.
Не знаю, где его искали, но его точно искали… Те, кому он был нужен… Понимаешь?
Казалось, он забавляется сам с собой, играя с собственными воспоминаниями, как с мячиками.
— Следи за тем, что я говорю… С одной стороны, дают деньги. Много денег, потому что для того, чтобы привлечь достаточное количество народа к шахтам, нужно было им хорошо платить… Вокруг этих работающих людей вскоре собираются проходимцы, которые поузнавали в больших городах, что нужно представителям людского стада. Во-первых, алкоголь для того, чтобы хорошенько забыться вечером, когда на тебя наваливаются мысли и одиночество. Хороших шахтеров ведь не сделать из людей, которые думают, ведь правда? Потом — женщины, женщины, которые мурлычут милые и нежные песенки и суют им под нос свои пышные формы… Потом — карты, кости, рулетка, все, что угодно… Надежда заработать деньги быстрее, чем скребя землю или гоняя скот по foot-hills…
Он вынул из кармана плоскую бутылку с виски и протянул ее собеседнику…
— Если нужен стакан, в кухне есть… Служанка ушла за покупками.
Рот у него по-прежнему оставался полуоткрыт, а зубы… На самом деле, то, как он смеялся, вызывало в памяти образы, связанные с лошадьми.
— Люди, которые платят… Следи за тем, что я говорю… Толстосумы, директора, типы с Уолл-стрит, которые вложили деньги в шахты… Думаешь, им нравится смотреть, как эти спекулянты прибирают к себе денежки, которые они дали шахтерам?..
- Предыдущая
- 11/35
- Следующая
