Две повести - Дочь. Сын - Белахова Мария Андреевна - Страница 2

• Предыдущая
• 2/45
• Следующая

Видно, пришло время рассказать Наташе всю правду. Жаль… Рановато, молода еще дочка, и трудно предвидеть, как примет она эту правду. Жалко дочь, жалко мужа. Ведь он так любит Наташу!

Но рассказать надо. Пусть дочь узнает истину от нее, от матери. Ирина Андреевна расскажет ей все, начиная с их первой встречи. С тех пор прошло почти четырнадцать лет, а память хранит эти события так хорошо, будто все происходило вчера.

Ирина Андреевна приехала в Ленинград в мае сорок четвертого года. Четыре месяца назад город вышел из блокады, которая терзала его девятьсот дней. Теперь Ленинград освобожден. Утихла канонада, и опустели бомбоубежища. Лишь изредка завывали сирены, извещая население о попытке врагов нанести еще один удар по измученному городу. По привычке люди направлялись к убежищам, где недавно проводили большую часть времени. Но скоро раздавался отбой. Наши истребители и зенитки перехватывали воздушных разбойников на пути.

После пережитой трагедии Ленинград стоял опустевший и израненный. Вперемежку с уцелевшими домами торчали остатки стен когда-то стройных зданий. Многие дома остались без крыш, без окон и дверей — пустыми коробками. Некоторые улицы были еще завалены камнем и щебенкой разрушенных зданий. Деревья торчали опаленные и искалеченные.

По улицам Ленинграда, когда-то шумным и веселым, теперь брели редкие прохожие. А дети и совсем не встречались. Непривычная тишина и безлюдье постоянно напоминали о тысячах ленинградцев, погибших в блокаде от бомб, снарядов и голода.

Но каждый день вокзалы Ленинграда волнами выплескивали сотни людей, возвращавшихся к себе домой. И день ото дня все больше оживал город. Распахнулись окна уцелевших домов, выпуская сырость и холод нетопленных комнат. Задымили трубы заводов, открывались один за другим магазины, столовые, кинотеатры. Улицы оживали, на них появились новые автобусы, трамваи и даже такси. Вместе с городом зажил веселой, шумной, многоголосой жизнью и особняк на канале Грибоедова. Возраст младших жителей этого особняка исчислялся месяцами. Старшими считались трехлетки. Но для всех этих малышей ленинградская весна сорок четвертого года стала первой весной. Даже те, кто жил на свете всего четвертый год, впервые наслаждались весенним солнцем, впервые видели ручейки, почки на деревьях, впервые строили домики из чистого желтого песочка. И, уж конечно, впервые они выходили парами за ворота и с удивлением смотрели на быстрые машины, на взрослых чужих, незнакомых людей.

Вся предыдущая жизнь, до этой радостной весны, проходила почти целиком в подвале этого дома, оборудованного под бомбоубежище.

Никто из малышей не помнил и не понимал того страшного кошмара, который они сами пережили, раньше чем попали в этот особняк. Только врачи и воспитатели знали, да и то не полностью, их трагедии. Одного нашли на улице голодного, полузамерзшего, другого — в обломках разрушенного дома, третьего взяли из постели, где лежала уже мертвая мать.

Лишь немногих называли именами, данными им при рождении. Часто не удавалось установить, чей ребенок и как его зовут.

В особняке на канале Грибоедова и в других яслях и детских домах малыши пережили блокаду. Все лучшее, что получал блокированный город, что под непрерывными обстрелами и бомбежками перевозилось по льду Ладожского озера или на самолетах, — все это город отдавал прежде всего им, обездоленным малышам, не успевшим по разным причинам эвакуироваться.

Шум больших улиц с грохотом трамваев и гудками машин почти не доносился до особняка, окруженного садиком. А когда в яслях наступал тихий час, здесь действительно было тихо. В такой час и пришла сюда Ирина Андреевна. Она не стала звонить, а потянула на себя большую, массивную дверь. Дверь оказалась незапертой, и Ирина Андреевна очутилась в вестибюле. В доме стояла полная тишина. Увидав дверь с надписью «Главный врач», она постучала.

— Войдите! — послышался голос.

За письменным столом сидела пожилая женщина в белом халате, с седой головой. Ирина Андреевна подала ей направление из горздравотдела. Врач посмотрела на бумагу лишь мельком — ей хорошо были знакомы такие бумаги.

— Садитесь, — пригласила она Ирину Андреевну. — Подождите минутку, я закончу запись.

Мелким, убористым почерком она заполняла историю болезни. Ирина Андреевна оглядела кабинет: письменный стол, два стула, маленький диван, накрытый простыней, весы с корытцем вместо тарелок — для взвешивания малышей. Все окно заставлено цветами, за которыми, как видно, заботливо ухаживали.

— Я вас слушаю, — складывая папку, сказала врач.

— Я хочу взять себе ребенка…

Ирина Андреевна вдруг заволновалась. Ей стало трудно говорить, и она почувствовала, что вот-вот расплачется.

Но ее собеседница была человеком опытным. Она понимала состояние Ирины Андреевны и спокойным голосом, не торопясь стала говорить сама:

— Ну что ж, это очень хорошее дело. К нам многие приходят. Я здесь работаю вот уже пятнадцать лет. И до войны брали на воспитание детей, а теперь и подавно! И мы рады этому. Осиротевшим детям нужна материнская ласка и родительская любовь… Сейчас, как вы, вероятно, поняли, дети спят, и у нас с вами найдется много свободного времени. Мне бы хотелось узнать, что толкнуло вас на этот шаг. Кого вы хотите взять — мальчика или девочку? Какого возраста? И, наконец, расскажите о себе. Мне надо знать, к кому попадет ребенок. Нам ведь это небезразлично. Мы с этими детьми пережили так много тяжелого и страшного, что они всем нам, работающим в яслях, стали как родные.

— Я вас понимаю, — ответила Ирина Андреевна. — Ваше право задавать мне любые вопросы. Я на них отвечу.

Ей было нетрудно объяснить, почему она решила взять ребенка. Слишком много она об этом думала.

…В июле сорок первого года Ирина Андреевна эвакуировалась из Ленинграда в Казань вместе со своим единственным сыном, шестилетним Сережей. Ехать пришлось много дней в битком набитом вагоне. В пути мальчик заразился дифтерией. Ирина Андреевна сошла с поезда в маленьком городке, когда Сережа совсем задыхался и уже потерял сознание.

Машины около вокзала не оказалось. Какой-то старик согласился довезти ребенка до больницы на ручной тележке. Ирина Андреевна шла рядом с тележкой, положив руку на плечо мальчика. Дорога была неровная, пыльная. Временами она брала сына на руки и несла его, тяжелого, горячего…

Через два дня Ирина Андреевна похоронила Сережу под большой липой городского кладбища. С тех пор стали белыми ее виски и глубокая тоска поселилась в глазах. Горе было тем безутешнее, что надеяться на появление второго ребенка Ирина Андреевна не могла: после рождения Сережи врачи сказали ей, что детей у нее больше не будет.

Она приехала в Казань одна, без сына, похудевшая и постаревшая. От нее самой ее муж, Антон Иванович, узнал о смерти Сережи. Ирине Андреевне было страшно вспомнить, как рыдал тогда этот большой и мужественный человек.

Пережить то страшное горе помогла работа. Как и до войны в Ленинграде, она стала преподавать историю в казанской школе. Днем — школа, а вечером — госпиталь, где она писала письма под диктовку раненых, читала им газеты, помогала сестрам и санитаркам. И столько навидалась она там горя и страданий, что невозможно было свое горе считать самым большим.

И, конечно, она не была одинокой. Она жила с мужем — счастье редкое во время войны. Правда, Антон Иванович приходил домой поздно и часто улетал в командировки. И в какие командировки! Антон Иванович Березов работал на авиационном заводе, и место назначения командировок обозначалось энской авиационной частью действующей армии, где самолеты, выпущенные заводом, выдерживали настоящие бои. Ирина Андреевна обычно не знала, на какой фронт улетает ее муж. Но она хорошо понимала, что всякий раз он подвергается опасности. Тревога ни на минуту не покидала ее. Возвращение мужа из командировки живым и невредимым принимала как счастливый дар судьбы.

Антон Иванович всегда относился к жене нежно и заботливо. А после смерти Сережи даже Ирина Андреевна, избалованная его вниманием, поражалась, откуда у мужа столько выдержки, терпения, чтобы утешать ее в неутешном горе, отвлекать от тяжелых мыслей.

• Предыдущая
• 2/45
• Следующая