Тетя Жанна - Сименон Жорж - Страница 22

• Предыдущая
• 22/32
• Следующая

Она расправила простыню, провела обеими руками по затылку, приглаживая свои бесцветные волосы, глубоко вздохнула, улыбнулась и наконец произнесла:

— Заходи.

Стоящей в коридоре Мад не оставалось ничего, кроме Как сделать шаг вперед.

— Садись.

Она указала ей на стул, который совсем недавно занимал доктор Бернар, но нерешительность племянницы — едва ощутимая, словно излучение, улавливаемое лишь некоторыми сверхчувствительными приборами, — заставила Жанну добавить:

— Но сначала будь добра, опусти шторы, ладно? Думаю, от яркого света у меня заболят глаза.

Это было неправдой, но Жанна знала, что Мадлен вошла в ее комнату чуть ли не как в исповедальню, и девушку лучше отделить от освещенного солнцем города. Мад снова надела черное платье; от нее пахло свежевымытым телом, ее опрятность сразу обращала на себя внимание, волосы были приглажены с особой тщательностью. Она почти не воспользовалась пудрой и совсем не накрасила губы.

Она казалась совсем юной, прямо-таки пансионеркой, если бы не округлившиеся бедра и живот, которые делали ее зрелой женщиной.

— Садись, — повторила Жанна, поскольку девушка продолжала стоять, держа руку на спинке стула.

Они молчали, но уже иначе, чем вчера вечером. На этот раз, можно сказать, они погрузились во взаимное созерцание, значительное и целомудренное, Мадлен не смотрела в глаза тетке, а остановила свой взгляд на ее руке — опухшей, посиневшей, лежащей поверх простыни; Жанна видела, как хлопают длинные ресницы девушки, и понимала, что та в конце концов вздернет подбородок, но до этого момента говорить ничего не следовало.

И действительно, племянница подняла лицо — без улыбки, без вызова, лишь с выражением усталости.

— Что вы думаете обо мне? — спросила она голосом, который только усилием воли заставила не дрожать.

— Я думаю, Мад, что в эту минуту передо мной маленькая девочка, которая отдала бы все на свете, чтобы ощутить себя чистой.

Глаза Мад округлились и наполнились влагой.

— Как вы это узнали? — едва успела она пролепетать, прежде чем рухнуть на руку своей тетки и разразиться плачем.

Время ответов еще не наступило. Да и нечего было ответить сразу; обильные горячие слезы, текущие в три ручья, были слишком драгоценными, чтобы их останавливать. Мад не отрывала лица от старой опухшей руки, сотрясения рыдающего тела передавались кровати, а Жанна свободной рукой задумчиво перебирала мягкие каштановые волосы девушки.

— По… чему… — начала было Мад, страдая от икоты, — по… чему…

Она непроизвольно улыбнулась тому, что не может нормально произносить слова, снова заплакала, но ее лицо, залитое слезами, уже было просветленным.

Понемногу она восстанавливала дыхание, но еще мучилась икотой, мешавшей говорить.

— Как глупо! Я никогда ни перед кем так не плакала.

Можно сказать, что она, глядя на свою тетку с заплывшим левым глазом, задавалась тем же или почти тем же вопросом, что и доктор Бернар. Другие тоже задавали себе этот вопрос — Луиза, Анри, даже месье Сальнав, — каждый по-своему, и все, вплоть до Дезире, были заинтригованы и поставлены в тупик.

Но старую женщину этот вопрос смешил, смешил даже больше, чем вопрос племянницы, в ответ на который она грустно и чуть таинственно улыбалась.

Мад не могла разгадать эту улыбку. Она была еще в том возрасте, когда все окружающее воспринимается лишь в преломлении к собственной персоне.

— Почему вы поверили в меня?

— Да потому, что я знала — ты не разочаруешь меня.

— Впервые в меня кто-то поверил. Мне всегда не доверяли. Я была еще маленькой девочкой, а мать мне постоянно говорила: «Спорю, что ты врешь!» И папа, когда у меня возникало желание приласкаться к нему, спрашивал с усмешкой: «Чего ты хочешь? Что тебе нужно? «

А вот вы ничего не сказали. Вы ничего не спрашивали. Ни в чем меня не упрекали.

— Ты этими упреками, наверное, переполнена доверху?

— Да. Как вы догадались? Вряд ли вам кто-то рассказал, потому что никто не верит, что у меня могут быть угрызения совести или вообще какие-нибудь чувства. Меня считают черствой, властолюбивой, интересующейся только собой да своими развлечениями. Особенно развлечениями, верно?

И тут раздался неприятный иронический и горький смешок, словно Мад взяла фальшивую ноту.

— Анри должен был вам рассказать о моих развлечениях, о моих грязных забавах. Вчера вечером он заявил мне, что сейчас вам все скажет, чтобы вы помешали мне уехать. Я ждала, что вы появитесь в моей комнате — разгневанная, переполненная обвинениями, будете стыдить меня за мое поведение. Однако вы ничего не сказали. Вы и сейчас мне ничего не говорите.

Да! Вы поняли, что я ощущаю себя грязной! Вот послушайте! Этим утром я так тщательно мылась, словно мне нужно было что-то стереть с себя.

Каждый раз, когда я возвращалась домой, я принимала ванну. Вы будете смеяться, но я даже мыла голову и полночи сушила волосы.

Ее речь стала более быстрой, более отрывистой; она встала и Ходила по комнате, останавливаясь, чтобы выжидательно взглянуть на тетку.

— Вы не спрашиваете, почему я поступила так?

— Нет.

— Вы и это знаете? Я вот спрашиваю себя, знаю ли я это сама, и иногда думаю, что поступила так только из желания замарать себя.

Она с раздражением оглядела стены комнаты:

— Весь этот дом, жизнь, которую здесь ведут, слова, которые произносят, все эти мелкие каждодневные заботы… В ваше время тоже было так?

— С той разницей, что мой-то отец — ты его знала, — воспитывал нас гораздо строже и мы не имели права разговаривать за едой, покидать столовую без разрешения, выходить на улицу без сопровождения прислуги. Он запрещал возражать ему и опаздывать хоть на минуту к столу. Если бы я спустилась к завтраку в тапочках и халате, то, думаю, мне могли бы надавать оплеух, но мне и в голову не могла прийти мысль попробовать. В семь тридцать утра я должна была прибрать комнату, застелить постель и быть готовой.

— Вы ушли из дома… — сказала Мад совсем тихо, робко, но так, словно это объясняло все.

— В двадцать один год.

— А до этого?

— Ждала.

— Вы никогда не позволяли себе такого, как я, до ухода?

— Нет.

— Совсем-совсем?

— Совсем-совсем.

— Почему?

— Не знаю, Мад.

— У вас не было случая?

— Такие случаи есть всегда.

— Из-за религиозности?

— В шестнадцать лет я не думала о религии.

— Из-за…

— Да. Ты недавно уже употребила это слово. Из-за чистоты. Из-за мысли, что во мне есть чистота. Еще, может быть, потому, что я знала, что мой отец занимается этим с каждой горничной: однажды, неожиданно войдя в погреб, я застала его врасплох.

— Мой отец таким не был. Я не верю в это. Это, должно быть, ужасно.

— Да. Мне было только тринадцать лет, и на меня это произвело огромное впечатление.

И Жанна добавила с улыбкой:

— Помню, я поклялась себе, что никогда не позволю сделать это с собой ни одному мужчине. Потом-то я поняла, что это может быть прекрасным, если…

— …если любишь, — с горечью закончила Мад. — А я никогда не любила.

Не знаю даже, было ли у меня хоть когда-нибудь желание. Во всяком случае, я на это уже не способна. Мужчины вызывают у меня отвращение, и несколько раз, когда я была с ними, мне ужасно хотелось отомстить за себя.

Нет-нет, я вовсе не собираюсь мстить. Просто я ищу себе оправдание. Не нужно было начинать, понимаете? А я начала, чтобы быть, как все.

Но это еще не все. Я хотела этого больше, чем другие. Я всегда стремилась делать больше и лучше, чем другие. В школе, вплоть до предпоследнего года, я была первой в классе. А в тот год судьба распорядилась так, что я была только второй, и в следующем, последнем году я и не пыталась заниматься и нарочно оказалась среди отстающих.

— Я знаю. Я всегда была первой.

— До самого конца?

— Из тщеславия, вероятно. Я бы сказала, из гордости.

• Предыдущая
• 22/32
• Следующая