Порфира и олива - Синуэ Жильбер - Страница 2

• Предыдущая
• 2/116
• Следующая

На мгновение характерный свист и шипение гигантской клепсидры, возвещавшей время в Ульпиевой базилике, перекрыл гомон форума.

— Пятый час[4], — прокомментировал Карпофор. — Тебе везет. У меня есть еще немного времени перед визитом к цензору Манцину Альбе. Я бы с удовольствием уклонился от этой встречи, подозреваю нашего доброго знакомца в намерении облегчить мой кошелек от лишней тягости и выцедить толику сестерциев.

Им понадобилось не так много времени, чтобы добраться до эспланады, расположенной на южной стороне форума. Там, на помосте они обнаружили кучку мужчин, женщин и детей с выбеленными ногами и металлическим обручем на шее, там же болталась медалька, на которой предстояло выбить имя будущего владельца.

Утирая крупные капли пота, продавец тыкал в невольников, называя их имена: Эрос, Феб, Диомед, Каллиопа, Семирамида, Арсиноя... Казалось, он говорит о государях или бессмертных звездах. В действительности несчастных всего лишь лишили собственных имен и наделили другими, связанными с мифологией, астрономией или местом, где их пленили.

«Рабов считают по головам и право на них не распространяется», — утверждают законники. Главный признак личного достоинства, первейшее свойство индивидуальности — имя человеческое. Его-то в первую очередь и лишен раб.

— Вот видишь, — прокомментировал Карпофор, — все так, как ты только что говорил: выбирать не из чего.

Аполлоний ничего не отвечал. Он продолжал рассматривать выставленных рабов. Казалось, у них на лицах были маски, крашенные мелом, с пустыми глазницами и застывшими чертами.

— В конце концов, — заключил Аполлоний, как бы говоря сам с собой, — зрелище вовсе неутешительное.

— Но ты все-таки не позволишь себе заразиться этой новой модой! В последнее время оплакивание жребия раба должно свидетельствовать о тонкости натуры. Можно подумать, что многие из нас не помышляют ни о чем другом, как об умножении числа вольноотпущенников.

Аполлоний отрицательно замотал головой.

— Друг мой, мы знаем друг друга с младенчества. Мы могли бы стать братьями, и тебе ведомо, с какой нежностью я к тебе отношусь, вопреки несхожести наших мнений по многим предметам, а потому, прошу тебя, позволь мне питать кое-какие иллюзии, не заставляй меня поверить, что ты вовсе лишен чувства. Впрочем, тебе нечего беспокоиться: с тех пор, как при Августе снова вошел в силу закон о вольноотпущенниках, с ними все в порядке. Можешь спать спокойно, освобождение рабов — не дело ближайших дней.

— Здесь я с тобой не согласен, Аполлоний. Каждый в Риме знает, что закон этот в забвении. Даже до восемнадцати и после тридцати отпуск на волю раба зависит только от доброй воли его владельца и...

Карпофор не успел закончить фразу, так как прямо перед ним возник ухмыляющийся во весь рот работорговец.

— Высокочтимые, взгляните на это чудо! Уникальный образчик, только для вас и притом всего за тысячу денариев.

Оба собеседника обратили взгляд к помосту и обнаружили, что искомое чудо оказалось чрезвычайно тучной женщиной лет пятидесяти, с погасшими глазами и натруженной грудью.

— Ну что, теперь я тебя убедил? Одни ошметки.

Продавец чуть ли не вспархивал в воздух, вопя о том, что они заблуждаются, но тут среди рабов произошло какое-то движение.

— Лови его!

Какая-то тень соскользнула с помоста. Грозди рук протянулись, желая ухватить этот призрак, но он уклонялся. В мановение ока бесплотное нечто оказалось около Карпофора. Всадник преградил ему дорогу. Нечто чуть задержалось, прикидывая, с какой стороны обогнуть массивную фигуру, заградившую путь, вильнуло в сторону, но поскользнулось и было ухвачено за край туники.

— Я так и знал, что от него будут одни неприятности, я был в этом уверен!

В ярости продавец собрался примерно наказать беглеца, но Аполлоний вступился:

— Ну же, спокойно. Ты ведь не собираешься испортить свой товар.

Товаром оказался молодой высокий парень шестнадцати лет с правильными чертами лица, ясными синими глазами и длинными черными прядями, нависавшими надо лбом.

— Где ты нашел эту зверюгу?

— Солдаты легата Кая привели его из Фракии с другими пленными. А ведь меня предупреждали... Я в отчаянии, высокочтимые.

Карпофор резким движением руки заставил продавца умолкнуть и склонился к уху Аполлония:

— Недурная зверушка, как считаешь?

Сенатор ничего не ответил, но по выражению его лица нетрудно было предположить, что он вовсе не остался равнодушным.

— Так ты хотел бежать... Куда же ты направился бы?

Вместо ответа подросток окинул его свирепым взглядом.

— Как его зовут? — поинтересовался сенатор.

— Люпус. Но надо бы мне его наречь не волком, а гиеной.

— Да нет уж, — задумчиво протянул Карпофор. — Сдается, для этого волчины имя подходящее. Люпус... и сколько ты за него просишь?

— Высокочтимый, я не понимаю...

— Что тут понимать? Я тебя спрашиваю: сколько? Пятьсот денариев?

— Пятьсот? Вы только посмотрите: такой сильный малый, такой...

— Перестань придуриваться. Пятьсот денариев или ничего. — И Карпофор сделал вид, что отворачивается.

— Куда же вы! Я все это говорил, чтобы подчеркнуть ценность вашего приобретения. Он ваш, мой повелитель, он ваш.

Сенатор избрал именно этот миг, чтобы вступить в игру.

— Даю тысячу, — повысил он ставку.

Приятель в полном удивлении уставился на него.

— Что происходит, друг мой? Этот раб, выходит, интересует и тебя? Однако же тысяча денариев — это больше, чем он стоит!

— Разумеется. Но, видишь ли, Карпофор, я остался чувствительным стариком, чья душа еще приходит в волнение, встретившись с красотой. Оставь его мне. Подари моим последним дням восхитительное зрелище чужой молодости.

Застигнутый врасплох, Карпофор, похоже, на краткий миг ушел в себя, а затем лицо его осветила улыбка:

— Какой же я дурень. В конечном счете, мы оказались здесь именно из-за тебя. Можешь взять парнишку себе. Но при одном условии: ты примешь его от меня в дар.

— Не вижу причин, побуждающих тебя делать это.

— К чему все эти ужимки? Не бойся, я ничего не потребую взамен...

И обратившись затем к рабу, Карпофор закончил фразу, придав голосу больше душевности:

— ...Ступай, Люпус, и помни: я дарую тебе не хозяина, а родного отца!

Вместо ответа юноша вскинул голову и зловеще проронил с великолепным презрением:

— Калликст. Меня зовут Калликст: Люпус — неплохая кличка для скотины.

— А теперь, малыш, посмотрим, что мне с тобой делать.

Калликст напряженно смотрел куда-то перед собой. Все в этом жилище было ему враждебно. Несколько недель назад, отрывая его от родной земли, ему вырвали сердце. Столкнувшись с неумолимой жесткостью захватчиков, он очень быстро понял, следуя в колонне, удалявшейся от Сардики, что эти люди подготовляют его к такой жизни, при которой быстро поломаешь хребет. Эта мысль обжигала мозг. Разве не сказал однажды Зенон, его отец: «Всякий подневольный — живой мертвец!»? Во время того путешествия в его памяти шевелились виды Фракии, ее запахи и звуки.

Сардика... Там, у подножия того селения, где он вырос, петляли чистые речки. Сардика, прекрасная, непокорная, прислонившаяся к отрогам Гема, горной цепи, высившейся на севере и служившей его родине пограничными укреплениями до самого востока, где хребет постепенно выполаживался.

Его детство протекало под взглядами мужчин. Через несколько недель после его появления на свет, его мать, Дина, умерла, сгорев в неведомой тамошним людям лихорадке. Воспитал его отец, Зенон-медник. Зенон-неустрашимый, широкоплечий, с головой льва. Вспыльчивый, но отходчивый, человек великой, словно все озеро Гем, души.

Кто знает, быть может, именно в этот час там, на его родине, все еще звучит эхо их сумасшедшего хохота, как в те временя, когда они с Зеноном, залезая в воду по пояс, поднимали такую возню, что от них удирали сомы, выпрыгивая из воды и блистая серебристой чешуей. А быть может, по воле Орфея тень малыша-Калликста, сидя на корточках в тени узкой улочки, все еще поигрывает игрушками, прозванными «божественной забавой»: всякими волчками, ромбами, шариками пли костяшками для игры в бабки — всем тем, чем, по легенде из Орфического цикла, воспользовались Титаны, чтобы заманить малолетнего Диониса в ловушку.

• Предыдущая
• 2/116
• Следующая