Порфира и олива - Синуэ Жильбер - Страница 6

• Предыдущая
• 6/116
• Следующая

Но и это еще было не все. Вместо того чтобы снискать ему уважение и поддержку окружающих, бунтарство Калликста вызывало лишь осуждение и упреки. Дошло до того, что однажды Ипполит предостерег его от попытки бежать. В ответ фракиец посмотрел на него свысока:

— Ты думаешь устрашить меня опасностью попасть в руки фугитивариев? Да не боюсь я ловцов беглых рабов!

— Не в этом дело, но надо бы тебе принять в расчет: убегая, ты сам украдешь себя у своего хозяина и навлечешь на него кару, какой он нисколько не заслужил.

Калликст вопросил себя, что тут впору: возмутиться или рассмеяться. Он ограничился тем, что ледяным тоном подытожил:

— В конечном счете, тебе ни к чему становиться вольноотпущенником: ты больше раб, чем я.

Ответ Ипполита надолго оставил его в недоумении:

— Разумеется, я все еще раб, но отнюдь не этого высокородного господина...

Бывали дни, когда Аполлоний поднимался до рассвета, вследствие чего и юному фракийцу приходилось вылезать из постели в часы самого крепкого сна. Тогда он плелся в потемках, пошатываясь и натыкаясь на все углы, через просторные покои, чуть не на ощупь ища путь к опочивальне сенатора. Исполнив свои обязанности, он, все еще позевывая и борясь со сном, отправлялся на кухню в надежде раздобыть что-нибудь из этих римских лакомств, от которых он был просто без ума: некое подобие сырных бисквитов с полбой, поджаренных на свином сале, подслащенных медом и обсыпанных маком. Но увы, в такие дни кухня по утрам неизменно оказывалась пуста. Эмилия куда-то улетучивалась, равно как и повар Карвилий, подобно большинству слуг, нелепо привязанный к Аполлонию, да и всех прочих будто ветром сдувало.

Ему волей-неволей приходилось дожидаться их возвращения, топчась перед запертыми на ключ шкафами и бранясь себе под нос, а они обычно появлялись лишь тогда, когда солнце уже стояло довольно высоко.

Поначалу он, конечно, спрашивал, почему они снова и снова скрываются куда-то так надолго, но получал лишь уклончивые ответы в том роде, что, мол, слуги и хозяин совершают жертвоприношение, его же эта манера угнетала до крайности. Ведь запах горелого жертвенного мяса ни с чем не спутаешь, а здесь его и в помине не было. И никогда рабов не созывали для дележа остатков, как это принято во всех прочих домах.

Да и потом, можно ли хоть на мгновение вообразить, чтобы свободный человек, да сверх того еще и римский сенатор, возносил молитвы богам в окружении собственных слуг?

Была еще одна любопытная подробность: на этих таинственных собраниях, кроме рабов Аполлония, присутствовали и некоторые жильцы их «островка», а также пришельцы со всего квартала, люди самого разного происхождения и по положению в обществе тоже весьма различные.

Однажды утром Калликст, желая выяснить, что же все-таки происходит, решил незаметно последовать за Карвилием и Эмилией. Он видел, как они вошли в так называемый табулинум — главные покои дома, обрамленные деревянной галереей. Притаившись за колонной, он долго исподтишка наблюдал за ними, они же между тем затянули песнопение. Смысла слов он так и не смог уловить, но их воодушевление поневоле тронуло его. Затем Аполлоний держал речь и читал какие-то тексты, отчасти напомнив юноше Зенона, когда тот разъяснял приверженцам орфического учения глубины его премудрости.

Зенон... Где-то он теперь? Что сталось с его душой? В человеке ли она возродилась или вселилась в зверя? Все силы своего сердца Калликст вложил в молитву, прося богов, чтобы его отец, вырванный из мучительного круговорота судеб, обрел вечный покой в Элизиуме.

В конце концов, потратив на такое выслеживанье несколько недель, ему пришлось остановиться на очевидном заключении: эти люди не исполняют никаких варварских ритуалов, никаких тайных кровавых церемоний. Они всего лишь жалкие подражатели и, главное, лицемеры. Чтобы в этом убедиться, достаточно посмотреть, как по окончании своих сборищ они прощаются, обнимаясь и именуя друг друга «братьями», но как только действо закончится, каждый тотчас занимает свое обычное место на общественной лестнице. Аполлоний возвращается к своим привычным занятиям, и те, кто является его протеже или клиентом, раскланиваются с ним все так же почтительно. Что до Эмилии, Карвилия и прочих, они берутся за свое дело, то есть снова превращаются в слуг. Ну и какой тогда смысл в этих нелепых сборищах? В этом фальшивом братстве?

Нет, ему решительно нет места среди римлян. Будь они хоть свободными гражданами, хоть рабами, у него никогда не будет с ними ничего общего.

В тот день — ненастный, февральский — холодный ветер завывал, обдувая Эсквилинский холм. Отослав прочь последнего из клиентов, Аполлоний, болезненно поморщившись, поднялся со своей удобной скамеечки из слоновой кости. Направился к одной из двух жаровен, которые, впрочем, больше дымили и воняли, чем обогревали залу, протянул к раскаленным углям окоченевшие руки с узловатыми старческими пальцами.

— Калликст, в такую погоду мне ничто не в радость. Я решил отправиться в термы, а ты меня будешь сопровождать. Слегка поплавать, посидеть в парилке — это пойдет на пользу такому старому пню, в какой я превратился.

Фракийца нагрузили целым ворохом каких-то флаконов, мазей, банных скребниц, салфеток, и они вышли из дому, когда водяные часы в атриуме выплюнули в небо несколько камешков, возвещая о наступлении четвертого часа.

Еще ни разу с тех пор, как они с хозяином впервые встретились на форуме, у Калликста не было повода выйти в город. Досадуя на себя, он чувствовал, что им овладевает нечто вроде лихорадочного возбуждения.

Они шли мимо бесчисленных лавчонок, где было полно всякой твари, столь же горластой, сколь разношерстной: брадобреи, трактирщики, торговцы жареным мясом, содержатели постоялых дворов, и все они до хрипоты призывали клиентов. Им попадались на пути и дробильщики золота, изготовлявшие золотую пудру; сдвоенные удары их деревянных молоточков звучали довольно забавно. Дальше — менялы, позванивающие кошелями, полными монет, над своими грязноватыми столиками. И тут замысел побега снова вспыхнул в его душе.

Да кто же его сумеет изловить среди этого беспорядочного кишения?

Сердце молотом забухало в груди. Мысль о ловцах рабов, всплыв, на краткий миг остудила его жажду воли, но он тут же, будто сам не свой, углядел в толпе прогалинку да и прыгнул туда. Он мчался. Он летел среди наемных домов, как ветер! Теперь его ничто не могло остановить.

Он юркнул в переулочек, ведущий влево. Бежал мимо мелькающих арок, сменяющих друг друга статуй. Оставил позади монумент какого-то всадника, фонтан, устремился прямиком вправо и наконец выскочил к реке.

Свежий ветер остудил его залитое потом лицо. Впереди — рукой подать — извивался среди холмов Тибр. Справа от себя он заметил мост, а еще — некое внушительное строение. Судя по его овальным очертаниям, он решил, что это, верно, один из тех цирков, где происходят гонки на колесницах, о которых так часто толковали рабы сенатора.

Подойдя к берегу, он засунул пальцы под тунику, подцепил свой рабский ошейник, без колебаний сорвал его и со всего размаха зашвырнул в текущие перед ним воды Тибра.

Неподалеку высилась стена, сложенная сухой каменной кладкой и увенчанная поверху пышной зеленью, обрамляющей также и массивные ворота. Под портиком играла стайка ребятишек. Толком не зная, что предпринять, он рискнул подойти поближе, привлеченный тенистой колоннадой. Но, сделав всего несколько шагов, вдруг застыл. Он не мог ошибиться: ворота украшали вделанные в древесину изображения колеса и лиры. Два символа орфического культа!

Расценив такое совпадение как добрый знак, он проскользнул вдоль стены и завернул в тошнотворно грязный переулочек.

Он в два счета достиг фасада этого дома и заключил, что сад, о наличии коего он догадался, простирается по ту сторону здания. В замешательстве он призадумался: если здесь происходят вакханалии, страж должен быть буколоем[9]. Наверное, он мог бы ему помочь. Исполненный надежды, Калликст направился к воротам. И тотчас прямо ему в лицо выплеснулась теплая жидкость. Он поднял голову достаточно быстро, чтобы заметить силуэт, тотчас скрывшийся в амбразуре окна.

• Предыдущая
• 6/116
• Следующая