Добрый Плутарх рассказывает о героях, или счастливый брак биографического жанра и моральной философи - Аверинцев Сергей Сергеевич - Страница 7

"Чувствами внешними, воспринимающими все, что попадается, вследствие их пассивного отношения к впечатлениям, может быть, по необходимости приходится созерцать всякое явление, полезно оно или бесполезно; но умом всякий, кто хочет им пользоваться, очень легко способен всегда как направлять себя к тому, что он хорошим, так и изменять это направление. Поэтому надо стремиться к наилучшему, чтобы не только созерцать, но и питаться созерцанием… Даже и пользы не приносят зрителям такие предметы, которые не вызывают в них рвения к подражанию…" ("Перикл", 1–2).

В целом сборник рисует монументальную картину греко-римского прошлого, в котором на первом плане находятся: для Эллады — полисная, для Рима — республиканская классика. В то же время важное место отведено таким представителям нового, индивидуалистически организованного мира, как Александр Македонский и Цезарь; они как бы примирительно приобщаются к классическому пантеону. Поскольку Плутарх признавал необходимость римской империи, он не мог не желать некоего компромисса между гражданскими и монархическими ценностями; в этом смысле характерно удовлетворение, с которым он повествует о примирительных жестах Августа по отношению к памяти Цицерона, в свое время умерщвленного с согласия Августа ("Цицерон", 49). Требуя от новых вершителей истории главным образом пиетета по отношению к старым идеалам, он соответственно раздвигает рамки моральных норм гражданской традиции, чтобы в них нашлось место и для Александра, и для его римского соперника.

Установка на моральные примеры не означает, что Плутарх относится к своим героям вовсе без критики; он не был до такой степени простоват. Ему претит безволие Никия ("Никий", 4–6, 8 и 23), корыстолюбие Красса ("Красс", 2), [с.653] деспотические наклонности старого Мария ("Марий", 45–46), не говоря уже, разумеется, о пороках тех же Деметрия и Антония. Но даже в этих последних Плутарх, как мы видели, находит при всей их испорченности некое "величие", не сводимое к грубой силе, удаче, власти. В целом же перечень героев "Сравнительных жизнеописаний" имеет характер продуманного канона великих мужей греко-римской древности.

Для того, чтобы предложить читателю нравственные образцы для подражания, нужно было создать новый тип биографии. Ни биография как фактографическая справка или свод сплетен, ни биографически построенное похвальное слово, исключающее не только критику, но и внимание к психологии, для такой функции не были пригодны. Перед Плутархом стояла задача: разработать биографию как моралистико-психологический этюд. То обстоятельство, что он эту задачу в принципе решил, имеет чрезвычайно долговременные историко-литературные и, шире, историко-культурные последствия для Европы нового времени. Концепция канона великих людей была с жадностью воспринята родившимся в XVIII–XIX вв. историческим сознанием европейских наций: отсюда характерные заглавия — "Немецкий Плутарх", "Французский Плутарх", даже "Плутарх для дам", и пр., и пр. Но этого мало: без моралистико-биографического импульса невозможно такое центральное явление новоевропейской культуры, как роман: от "Принцессы Клевской", "Манон Леско", "Тома Джонса", через "Вертера", "Давида Копперфильда", "Анну Каренину", до "Жан-Кристофа" и "Доктора Живаго". По классической формулировке Мандельштама, "мера романа — человеческая биография или система биографий". В самых основах европейской классики заложено отношение к биографическому пути индивида к самому интересному из сюжетов. Еще до расцвета романа этим жила трагедия Шекспира, столь не похожая на античную трагедию. И здесь самое время вспомнить, что шекспировские "Кориолан", "Юлий Цезарь" и "Антоний и Клеопатра" в значительной своей части являют собою не что иное, как гениальную инсценировку соответствующих трагедий Плутарха.

Если бы у нас не было других оснований для почтительного интереса к творчеству херонейского мудреца, — этого было бы достаточно.

*