Кукушка - Скирюк Дмитрий Игоревич - Страница 54

• Предыдущая
• 54/158
• Следующая

Михелькин спал тяжко, безобразно, только что не поперёк кровати, укрывшись вместо одеяла ватной курткой так, что наружу торчала лишь неряшливая копна белых волос. На полу валялось штук пять или шесть бутылок из-под вина, ещё одна, наполовину полная, стояла в изголовье кровати, накрытая глиняной кружкой. Томас остановился возле, некоторое время стоял в нерешительности, потом выпростал руки из рукавов и потеребил фламандца за плечо.

— Михелькин, — позвал он. — Михелькин Лаш… Проснись.

Спящий заворочался, перевернулся, открыл глаза и бездумно уставился на стоящего над ним монаха. Узнал.

— Что… кто… фратер Томас? Я… — Он поднялся, отряхнул руки, ухватился за голову и стал тереть глаза. — Ох! Я… это… Я сейчас…

Фламандец сел, вернее — попытался сесть, но сделал это так резко и порывисто, что его повело. Он запутался в куртке и завалился на бок. Упёрся ладонями в пол. Томас нахмурился, но ничего не сказал. От парня разило, он выглядел невыспавшимся, опух и мало что соображал. Стоило ли ним беседовать? С другой стороны, «In vino veritas», — напомнил он себе. «Истина в вине». Что у трезвого на уме, у пьяного на языке.

Наверное, стоило.

— Нужно п-поговорить, — сказал монах.

Михель закивал, кое-как встал, растопырил руки и пошатываясь направился наружу, где под водостоком стояла бадья. Томас отодвинул засалившуюся куртку с намерением сесть на кровать, но передумал и остался стоять. Было слышно, как за углом журчит струя, потом как фламандец плещется и фыркает. Когда Михель вернулся, выглядел он уже не так ужасно, во всяком случае шёл по прямой. Взгляд стал осмысленным, и только жилки воспалённые в глазах напоминали о многодневной пьянке.

— Что случилось? — хмуро осведомился он, но тут же спохватился: — То есть я хотел сказать: что я должен делать?

Брат Томас ответил не сразу, и некоторое время они просто стояли друг напротив друга. В раскрытую дверь ползли запахи холода, лета и мокрой земли.

Михелькин чувствовал неловкость перед этим маленьким монахом, в сущности совсем мальчишкой, у которого ещё не пробились усы и не сломался голос, но это была странная неловкость — гулкая, пустая, словно барабан, замешанная на страхе и непонимании. Зачем он пришёл? — этот вопрос только сейчас возник в его голове. С похмелья Думалось со скрипом, мысли ворочались в голове медленно, как мельничные жернова.

В последние несколько дней он был сам не свой — то метался, то впадал в прострацию, то мучился бессонницей, то спал сутки напролёт. Составлял пустые, по-мальчишески наивные планы побега, которые все никуда не годились. С недавних пор палач, герр Людгер, добился от инквизитора разрешения на посещение пленницы. Эти встречи можно было назвать свиданиями, если бы их надо было как-то называть.

Михелькин с грустью начал понимать, что совершенно не знает эту девчонку, с которой так обошёлся, и ловил себя на мысли, что хотел бы узнать её получше. Но толку не было. Девушка замыкалась всё сильней. Михелькин приходил к ней в келью, садился на табурет и говорил — рассказывал какую-нибудь ерунду о себе, какие-то байки из деревенской жизни, но всякий раз давился и умолкал под взглядом тёмно-карих глаз. У неё были удивительные глаза, но сейчас в них жили только печаль и пустота. Он чувствовал себя так, будто вырвал из неё некий стержень, на который, как мясо на вертел, нижутся людские чувства; вырвал собственной рукой и никогда уже не сможет водворить его обратно. Это было не под силу ни ему, ни ей, а кому под силу — он не знал. Может, святому отцу, может, Господу Богу, а может, никому. Мрачный, раздражённый, Михелькин возвращался в казарму, не разуваясь валился на кровать, бездумно смотрел в потолок и много пил, так много, что желудок взбунтовался и теперь отказывался принимать еду. Михель измучился и до неузнаваемости похудел, но находил в этом какое-то мрачное удовлетворение, будто эти его телесные муки были сродни тем, что испытывала девушка, нося под сердцем его ребёнка.

А со вчерашнего дня к ней перестали пускать посетителей.

И Томас тоже думал. Думал о том, что, в сущности, совсем не знает, для чего, по какой причине к ним прибился этот паренёк. В какой-то мере он был с ними заодно, хоть и не состоял на службе; испанцы ему доверяли, брат Себастьян тоже относился благосклонно. Но сейчас Томас не хотел говорить с ним как с подчинённым. Скорее здесь уместнее была бы исповедь, но она предполагала тайну для одного и добрую волю для второго. Он снова бросил взгляд на Михеля. Они не слишком различались по возрасту. Вполне могли бы быть друзьями…

Доверие.

Брат Томас вздохнул. Ему нужно было добиться от него доверия. Очень многое нужно было узнать от этого белобрысого фламандца, который, как теперь уже понятно было, подписал своей любимой смертный приговор и не смог смириться — то ли с тем, что подписал, то ли с тем, что все ещё любил. И поэтому от первого вопроса зависело многое.

Очень многое.

— Зачем ты столько пьёшь? — тихо спросил Томас. Спросил и сам удивился, с чего вдруг.

А Михелькин растерялся. И спрятал глаза.

— Все пьют, и я, — сказал он, не глядя на Томаса. — Чего ещё делать-то?

— Молиться.

— Я… я молюсь. Я ни одной мессы не пропустил.

Томас снова вздохнул и покачал головой — когда-то он заметил, что если его наставник так делает, собеседники слегка теряются, и перенял этот жест. Вот и сейчас сработало: Михель весь как-то сжался, и Томас понял, что попал в цель, как ловец жемчуга, удачно вогнавший нож меж приоткрытых створок крупной раковины. Теперь осталось только надавить и не сломать.

— Я вовсе не это имел в виду, — мягко сказал он. — Тебя что-то г-гнетёт. Очень сильно гнетёт. Это видно. Месса — это долг. А я говорю о том, чтобы раскрыть д-душу. В светлых чувствах. Самому. Ты понимаешь, о чём я? (Михель кин кивнул.) Хорошо. Но я пришёл не за этим.

— Зачем?

Томас огляделся.

— Сядем.

Они сели на кровати друг напротив друга.

— Чтобы понять некоторые вещи, требуется время, — помолчав, сказал брат Томас. — Эта девушка п-представляет собой загадку. Мой учитель движется своим путём. Он логик и мыслитель. И это п-п… правильно. Инквизиция суть расследование, поиски истины. Но есть мысль и есть движение души, есть догадки и есть прозрение… Ты ведь знаком с этой девушкой?

— А? — встрепенулся Михель. — Да… Да, я был с ней знаком. А что?

— Ты г-говорил — она тебя ударила ножом.

— Я? Ах да… Ударила. Ага. Сюда вот. Это… я её хотел обнять… Ну, обнял. Это… А она меня ударила. Я ведь говорил уже про всё это отцу Себастьяну, зачем ты меня снова спрашиваешь?

Фламандец или был дурачком, или удачно притворялся. А может, из него ещё хмель не выветрился. Так или иначе, Томас продолжил наступление:

— Г-где ты её повстречал?

Михель почесал небритую шею.

— Мы виделись… один раз, — уклончиво ответил он. — Я её и не знаю почти.

— Она не из твоей деревни?

— Нет, не из моей. Она… ну, просто пришла.

Томас заинтересованно подался вперёд:

— Что значит: «Просто п-пришла»? Она ведь шла о-э… откуда-то. Куда-то. И наверняка не просто так. По поздней осени не ходят п-просто так.

Михель потупился.

— Она сказала, — проговорил он глухо, — что идёт на богомолье.

Брови Томаса полезли вверх.

— На богомолье? А к-куда?

— Не помню. В какое-то аббатство. Врала, что дядя у неё где-то у нас живет. Деревню называла, только я забыл. Да тоже, наверно, врала.

— С-с… с… совсем не помнишь?

— Да развлекались мы! Пили в кабаке. Она вошла… мокрая вся… холодно было, лило. Мы пригласили её с нами посидеть. Поставили ей вина, она пила, потом…

— Она тебя в к-кабаке ножом пырнула? Прямо там, п-при всех?

— Что? А, нет, не в кабаке — в хле… гм… на улице.

— П-прямо на улице?

— Ага. На улице. За домом.

Томас сосредоточенно поглядел ему в глаза.

— М-михель, — медленно сказал он, — ты врёшь сейчас, правда? А ведь ты свидетель. На допросе т-тебя будут спрашивать. И чем больше ты будешь путаться, т-тем хуже будет для тебя и для неё. Я б-больше ничего не стану спрашивать, я сейчас уйду. Но ты…

• Предыдущая
• 54/158
• Следующая