Кукушка - Скирюк Дмитрий Игоревич - Страница 96

• Предыдущая
• 96/158
• Следующая

И оба замолчали, ибо известно, что хорошая трапеза располагает к благодушным мыслям и таким же благодушным разговорам или же к молчанию. Иоганес Шольц и Золтан Хагг, не сговариваясь, выбрали второе.

И в этот миг из темноты появился большой силуэт человека. Оказалось, это Смитте. Будучи обнаруженным, толстяк выступил на свет и теперь таращился на Золтана и Иоганна, комкая в лапищах катаную шляпу и шумно втягивая ноздрями воздух.

— А, это этот убогий, — прокомментировал Иоганн. — Пришёл на запах жареного. Дать ему кусочек, господин Ха…гм… мастер Людгер?

— Дай, чего уж, — проворчал тот. — Всё равно нам всё не съесть.

Иоганн поддел с углей ещё одну полоску флеккена, подул на неё, чтоб остудить, и протянул умалишённому:

— Держи, болезный, только не ожгись. И сядь — чего торчишь? в ногах правды нет. Эх, грехи наши тяжкие…

Он перекрестился.

— Премного благодарен, господин Иоганн, — на удивление внятно и отчётливо ответил «полоумный Смитте», взял мясо и уселся на бревно.

От неожиданности у Иоганна аж кусок в горле застрял, а Золтан вскинулся и приподнялся, вглядываясь толстяку в лицо.

— Ты… — осторожно выговорил он.

— Я, Золтан, я, — ответил «Смитте», развеивая всякие сомнения. Откусил кусочек мяса и поморщился: — Ох, наперчили! Яд и пламя!

Иоганн наконец прокашлялся и приложился к бутылке, чтобы промочить глотку.

— Вы уж, сударь Лис, того… поосторожнее, — пожаловался он, оглядываясь по сторонам. — Хотя б предупреждайте, ведь нельзя же так людей пугать! Мы же думали, что это как бы он, а это как бы вы.

— А что, сразу не заметно? — поинтересовался «Смитте».

— Не заметно.

— И вправду, — согласился Золтан. — В прошлый раз так пузана колбасило, мы думали, копыта отбросит… А сей час — ничего, вид как вид.

— Я научился, — мрачно усмехнулся травник в шкуре полоумного налётчика и потянулся за бутылкой. — Это оказалось не так сложно. Хотя по-прежнему противно… Я уже полчаса у их костра сижу и слушаю, о чём они болтают.

— Ничего себе! — восхитился Золтан Хагг. — Ну и шпион бы из тебя получился! А что болтают?

— Разное, — уклончиво ответил «Смитте», откусил кусок и принялся жевать. Пряный жир потёк у толстяка по подбородку. — Вы куда идёте?

— Я не знаю.

— Можешь как-то убедить монаха, чтоб он шёл, куда нам нужно?

— А куда нам нужно?

— К северному побережью.

— К се… Так мы туда и движемся! Нас всех ведёт мальчишка: этот брат Себастьян беседует с ним каждый день, и тот говорит, куда идти.

Толстяк нахмурил лоб.

— Мальчишка, да… — пробормотал он. — Забавно. Может быть, он тоже что-то чувствует, а может, даже знает. Так или иначе, к ним мне подойти не удалось: они меня прогнали. Ладно. Постараюсь навещать вас. А пока…

— Эй, постой! — Хагг поднял руку. — Подожди. Я хотел спросить: что ты задумал? Ты всегда уходишь, не договорив. Скажи прямо, чтоб нам больше не гадать! Ты думаешь о жертве, да? О жертве?

Травник помолчал. Поднял взгляд.

— Да. Можно сказать и так.

Золтан почувствовал, как по спине его забегали мурашки, будто костёр исчез, а за спиной разверзлась бездна. Сразу стало холодно и неуютно, потянуло сквозняком.

— И… это будет кто-то из детей?

— Детей? Каких детей? — не понял «Смитте». Вдруг лицо его вытянулось. — Золтан, да ты что… — проговорил он. — Или ты плохо меня знаешь?

— Но для чего? Во имя Господа, скажи мне тогда, для чего?

— Но я почти всё сказал тебе тогда, в лесу. Она — кукушка. Ткач. Верней сказать — ткачиха. Вторая половина. Мир сумеет измениться, только если она…

Тут из темноты вдруг раздались шаги и громкий хруст валежника, а через секунду к их костру из леса вышагнул Мануэль Гонсалес. Вышел и замер, близоруко оглядывая всех сидящих около костра. Фальшивый Смитте враз умолк, бросил долгий, исполненный странного выражения взгляд на маленького испанца (а точней — на меч, висящий у того на поясе), вслепую нащупал бутыль с вином, поднял её и присосался к горлышку. Кадык его задвигался. Все трое с молчаливым изумлением наблюдали, как кварта преотборного вина из бочек бернардинского монастыря исчезает в его бездонной глотке. Ещё немного — и бутылка опустела, а толстяк всё как бы пил и пил, покуда вдруг не понял, что вино закончилось. Как только это произошло, он как-то сразу весь обмяк и со стуком уронил бутыль на землю.

Глаза его были пусты.

Смитте оглядел по очереди всех, сидящих у костра, потом вздохнул, засунул палец в нос и с глубокомысленным видом стал им там ворочать. Все молчали, только на углях чадило и потрескивало, подгорая, жареное мясо.

— Donnerwetter! — выругался Золтан, плюнул и ударил по коленке кулаком.

Красная повозка ясеневого дерева с жёлтым тентом из кортрейкской парусины неторопливо продвигалась по дороге. Снедала жара: последние дни выдались на удивление тёплыми. Природа радовалась: всё росло и расцветало, повсюду летней песнею жужжали пчёлы и шмели, в траве, лишь стоило остановиться на ночлег, стрекотали ночи напролёт кузнечиковы свадьбы.

Людям было хуже. За дорогой следил в основном Йост — он хорошо знал здешние места. Музыканты шли пешком и вяло переругивались, господин Карл Барба всё больше похрапывал, укрывшись в тени парусинового тента; ребятишки укрывались там же. Новичок — беловолосый дудочник, держался молча, будто размышлял о чём-то, и шагал размеренно, как заведённый механизм. Все предложения сесть в повозку он вежливо отклонял и продолжал идти, надвинув на глаза широкий замшевый берет, чтобы прикрыть от солнца белое лицо. Фриц часто (и всегда — неожиданно) ловил на себе его пристальный взгляд и спешно отворачивался; сердце у него начинало страшно колотиться, в горле становилось сухо. Почему — он сам не знал. Это не было испугом или смущением, просто его не оставляло странное чувство, что когда-то раньше, в прошлом, он уже видел эти синие глаза, но где и как — не вспоминалось. Он мучился этим вопросом два дня, пока его не осенило: этот ван Хорн чем-то походил… на травника Жугу. Совсем чуть-чуть — не голосом, не внешностью, не чертами лица, а именно взглядом, выражением глаз. Это было какое-то наваждение.

Продвигались гистрионы медленно — от одного колодца до другого, часто делали привал, а если попадался постоялый двор, то всячески тянули время, чтобы засидеться подольше. Вот и сейчас вся гоп-компания остановилась в маленькой корчме и, заказав кому чего, сидела в ожидании обеда. Они заметно продвинулись на север, здесь уже ощутимо пахло морем. Корчма была построена исключительно занятно: часть её уходила в старый и наполовину срытый холм или курган, откуда, прямо из травы, торчали дымовые трубы. Там же размещались погреба. Из-за этой хитрой планировки летом тут всегда была прохлада, молоко и пиво подавали в запотевших кружках, а зимой наверняка всегда было тепло. Где-то близко, видно, находились старые каменоломни, где добывали известняк; пол в питейном зале был посыпан мелом, мгновенно впитывавшим запахи и сырость. Это было бы приятно, если бы не так сильно пачкало ноги — лестницы и полы в комнатах на втором этаже были белыми, белая пыль витала в воздухе, от неё першило в горле и всегда хотелось пить, а ежели тебе встречался пьяница, его всегда можно было опознать по белым бокам, испачканным от падений под стол. Неподалёку находился колодец, так что недостатка в воде не было, а две деревни, малый тракт и Лейденский канал исправно поставляли корчме посетителей. Вдалеке, цепочкой, уходили на север песчаные дюны. Среди странников это место было известно как «Песколаз». Хозяйствовал здесь Хендрик Ян Зандконнинг[83]. Фриц нашёл это забавным.

Пока ждали обеда, закусывали устрицами — все музыканты оказались большими любителями этого деликатеса; они вооружились ножами и принялись за дело. Хозяин притаскивал сетку за сеткой, и плоские зеландские устрицы дюжинами исчезали в желудках бродячих артистов, приправленные солью, уксусом и оливковым маслом. Кукольник, Октавия и Фриц от остальных не отставали, и только Йост не проявил к дарам моря никакого интереса. Некоторое время в трактире раздавалось только щёлканье створок, хлюпанье, с которым путники высасывали сок, да сдержанное крепкое словцо, когда нож соскальзывал и резал пальцы. Пахло уксусом и мелом. Когда первый голод был утолён, непримиримые Феликс и Тойфель тут же заспорили, какие устрицы вкуснее: французские Prat Ar Couni, Brelon из Бретани, Marenne-Oleron с побережья Ла-Рошели или Gravettes d'Arcachon с их ореховым привкусом. Оба за время своих странствий перепробовали их неимоверное количество и в итоге сошлись на том, что местные зеландские если и не самые замечательные, то ни в чём не уступают французским и уж куда лучше дорчестерских или колчестерских.

• Предыдущая
• 96/158
• Следующая