Владимир - Скляренко Семен Дмитриевич - Страница 8

• Предыдущая
• 8/132
• Следующая

Иоанн Цимисхий делает это с умыслом — больные ходят по всему Константинополю, падают, вопят, молятся об исцелении всемогущего Иоанна.

Вспоминает Цимисхий еще об одном. С патриархом Антонием, которого он вывез когда-то из Студийского монастыря и посвятил на соборе в Константинополе, у него сложились плохие отношения: воюя в Азии, Цимисхий был вынужден лишить духовенство многих льгот, из-за чего Антоний воспылал жгучей ненавистью к Иоанну.

Теперь Цимисхий велел привести в Большой дворец не патриарха, а епископа адрианопольского Николая и долго оставался с ним наедине. Все говорили, и епископ подтвердил, что император исповедался в грехах, просил епископа быть посредником между ним и Богом.

Так действовал Иоанн Цимисхий и делал вид, что готовится к смерти. Но когда наступала ночь, он начинал беспокоиться, звал жену Феодору, проэдра Василия, не отпускал их от себя, умолял искать спасения, победить болезнь, стремился вырваться из ее сетей — жить, жить!

Василисса Феодора все время была с ним, переворачивала его с помощью слуг на ложе, поила, давала снадобье, которое навевало сон, смачивала уксусом лоб и губы. Но она сама чувствовала себя плохо, страдала от больной печени, временами не могла выходить из китона. Только проэдр, паракимомен[31] Василий, не оставлял теперь Цимисхия.

В одну из ночей Иоанн долго молча лежал на своем ложе, слушал, как за стеной свистит осенний ветер, смотрел на мусии прежних императоров, которые с молитвенниками в руках, с поднятыми вверх очами изображены были вдоль всех стен опочивальни.

— Одно не дает мне спать, выздороветь, жить, — внезапно прозвучал в тишине опочивальни его голос.

Проэдр Василий, который сидел в это время неподалеку от ложа и отдыхал, смежив веки, вздрогнул и спросил:

— Ты что-то сказал?

— Я говорю о том, — отвечал Иоанн, — что никто не хочет и не может помочь мне в Большом дворце.

По безбородому лицу Василия пробежала еле заметная усмешка.

— Почему же ты забыл обо мне? — спросил он. — Правда, я понимаю. Совсем недавно у горы Олимп ты говорил, что я не заботился и не забочусь о тебе, что я обманывал и изменял тебе.

— Проэдр! — прохрипел Иоанн. — То были несправедливые слова, и я уже говорил об этом. Я верю только тебе, иначе я сошел бы с ума в этой опочивальне.

— Спасибо тебе, василевс,[32] — склонил голову Василий.

— И еще я верю одному человеку на свете, — продолжал Иоанн, — Который не допустил бы, чтобы я так хворал и мучился, который мог бы вырвать меня из лап смерти, но кто, к сожалению, находится сейчас далеко от Константинополя.

— О ком ты думаешь?

— Я говорю о Феофано, которую мы выслали в далекую Армению.

Проэдр молча стоял перед императором.

— Я привык угадывать твои мысли, — сказал он, — знал, что ты захочешь видеть Феофано, ибо действительно только она может поднять тебя с ложа, а потому я давно послал в Армению дромон.

— Ты сделал хорошо, проэдр. Я хочу видеть Феофано, как только она появится в Константинополе.

Много лет прошло с тех пор, как Иоанн Цимисхий после убийства Никифора Фоки,[33] по требованию патриарха Полиевкта, выслал Феофано на остров Прот в Пропонтиде, а еще позднее, когда она бежала оттуда и спряталась в соборе Софии, услал ее, уже по собственному решению, в далекую Армению.

Император Иоанн сдержал слово — все эти годы Феофано жила в Армении, в городе Ани,[34] как настоящая василисса, у нее был дворец, множество слуг, сокровища. Вместе с ней жили вначале и ее младшие дочери — Зоя и Анна. На десятый год Зоя умерла, и с нею осталась только Анна, Феофано была такой же, как в дни молодости, — настойчивой, упрямой, жестокой, в свои тридцать пять лет она оставалась столь же привлекательной, красивой, как и раньше. Годы, казалось, обходили ее. На гладком, как мрамор, лице не было ни одной морщинки, глаза, как прежде, блестели под прямыми тонкими бровями, губы пылали; ее гибким рукам, персям, стройному стану могли бы позавидовать сами богини.

Прежним осталось и сердце Феофано — год за годом в нем скапливалась обида, жажда мести, ненависть к Иоанну Цимисхию, к проэдру Василию, с которым она была связана больше, чем с Иоанном: с ним совершила убийство свекра своего Константина, мужей Романа и Никифора Фоки, вместе возложили они корону на голову Иоанна Цимисхия.

И Феофано готовилась к борьбе с ними — тут, в Ани, она часто навещала царя Ашота и стала его другом, принимала царя в своем доме и сама была желанной гостьей многих ишханов,[35] один раз и другой ездила в Грузию, где беседовала с царем Давидом, азнаурами.[36] Феофано знает, что делает, — в Грузии и Армении бесчисленное количество людей ненавидит Византию, которая стремится покорить их земли; и Ашот и Давид — враги императоров-ромеев. Но мать малолетних Василия в Константина, которую изгнали из Константинополя, может стать их искренним другом. Влияет и красота Феофано — боже, до чего прекрасна эта вдовствующая василисса!

Не забывает Феофано и еще одного: недалеко отсюда, в Каппадокии, подняли было восстание против Иоанна брат Никифора Фоки — Лев и сын его Вард. Ныне Лев, ослепленный, живет по приказу императора в Амазии, Варда постригли и выслали в монастырь на острове Хиосе. Феофано справляется о Варде Фоке, встречается в Ани с его приверженцами — все на этом свете может пригодиться!

Одетый в монашескую рясу, Вард Фока, получив первое известие от Феофано, которая живет в далекой Армении, воспрянул духом. Вард Фока хорошо помнит свою тетку, еще в Константинополе, встречая Феофано, он терял рассудок от ее красоты. Монах Вард, вынужденный ныне проводить время в постах и молитвах в монастыре на острове Хиосе, услыхав издалека зов Феофано, готов сделать все, что она прикажет.

В Константинополе тоже помнили Феофано. В Армении она получила от проэдра два пергамента с пожеланием доброго здоровья и счастливого возвращения в Константинополь. Проэдр Василий помнил о Феофано, действовал, подбадривал ее.

И вот прибыл из Константинополя дромон. В руках Феофано очутился еще один, и самый ценный, пергамент. Проэдр Василий велел ей немедленно возвращаться в столицу империи.

Стояла поздняя осень, когда дромон Феофано оторвался от берегов Кавказа и поплыл на запад. Перед ним лежал долгий путь; в Понте Евксинском[37] в это время свирепствовали страшные бури, горами вздымались волны, дули холодные северные ветры. Даже бывалые мореходы-ромеи боялись пускаться в опасный путь.

Но Феофано ни на что не обращала внимания. Дерзкая и отважная, она никогда и ничего не боялась, не пугало ее теперь и море. Вместе с дочерью Анной поднялась она на дромон, спустилась в трюм, где можно было спрятаться от ветра и дождей, терпеливо сидела там, пока тяжелый дромон, ныряя в волнах, продвигался вдоль южных берегов Понта. Мореходы-ромеи, опасаясь в это время года скалистых берегов, где дромон мог в щепки разбиться о камни, шли открытым морем, откуда порой, когда рассеивались тучи и выглядывало солнце, видны были далеко-далеко на юге горы Азии. Так проходили дни и ночи, позади остались Синоп, Амастрида, Ираклия, дромон приближался к Константинополю.

Иногда, когда погода становилась лучше, Феофано с дочерью выходили на палубу и смотрели вперед — на запад, поглядывая иногда и на север. Там над самым небосклоном висели тяжелые, темные, похожие на нагромождение скал, тучи. То и дело толщу этих туч прорезывали острые, ослепительно белые стрелы молний, отблески которых тревожно играли на темно-синих высоких беспокойных волнах, потом оттуда долетали отзвуки и далекого грома.

• Предыдущая
• 8/132
• Следующая