Почтамт - Буковски Чарльз - Страница 23

• Предыдущая
• 23/31
• Следующая

Затем подошел к плачущему Гектору и дал ему пинка под зад. Он растянулся на полу, не переставая рыдать. Я шагнул через него и глотнул из его бутылки.

Потом подошел и заехал Мэри-Лу. Та завопила.

– Пизда! Ты ведь это подстроила, правда? Ты ведь хотела, чтобы эта макака меня ухайдокала за паршивые четыреста-пятьсот баксов в кошельке!

– Нет, нет! – закричала она. Она плакала. Они оба плакали.

Я еще раз ей съездил.

– Вот так ты это делашь, пизда? Убиваешь мужиков за пару сотен?

– Нет, нет, Я ЛЮБЛЮ тебя, Хэнк, Я ЛЮБЛЮ тебя!

Я схватил это ее синее платье за воротник и рванул одну сторону до самой талии. Она не носила лифчика. Суке он был просто не нужен.

Я вышел оттуда, выехал и направился к ипподрому. Две или три недели после этого я то и дело оборачивался. Нервы. Ничего не случилось. Я никогда больше не видел Мэри-Лу на бегах. Гектора – тоже.

После этого деньги как-то растаяли, и вскоре я перестал ездить на бега и сидел в квартире, дожидаясь, когда истекут мои 90 дней отпуска. Нервы были на пределе от всего выпитого и от напряга. Не нова история о том, как бабы спускаются на мужика. Только подумал, что можно передохнуть, глядь – еще одна.

Через несколько дней после возвращения на работу появилась следующая. Фэй. У Фэй были седые волосы, и она всегда одевалась в черное. Она говорила, что протестует против войны. Если хочет, пусть протестует, мне-то что. Она была в некотором роде писательницей и ходила в пару литературных мастерских. У нее водились идеи по поводу Спасения Мира. Если хочет Спасти его для меня, я тоже не возражаю. Она жила на алименты от бывшего мужа – у них было трое детей, – и мать время от времени тоже присылала ей деньги. За всю жизнь Фэй работала где-то один-два раза, не больше.

А тем временм Джэнко загрузился новой кучей дерьма. Каждое утро из-за него я отправлялся домой с головной болью. В то время меня постоянно останавливала полиция. Казалось, стоило посмотреть в заднее зеркальце, как там возникали красные мигалки. Патрульная машина или мотоцикл.

Однажды ночью я вернулся домой очень поздно. Я был по-настоящему сломлен.

Достать ключ и вставить его в замок – только на это и хватило сил. Я зашел в спальню: Фэй лежала в постели, читала Нью-Йоркер и ела шоколадные конфеты. Она даже не сказала привет.

Я вышел в кухню и поискал чего-нибудь поесть. В холодильнике голяк. Я решил налить себе стакан воды. Подошел к раковине. Она была забита мусором. Фэй нравилось собирать пустые банки с крышками. Половину раковины забивала грязная посуда, а сверху, вместе с бумажными тарелками, плавали эти самые банки с крышками.

Я вернулся в спальню в тот момент, когда Фэй отправляла в рот очередную конфету.

– Послушай, Фэй, – сказал я, – я знаю, что ты хочешь спасти мир. Но разве ты не можешь начать с кухни?

– Кухня – это не важно, – ответила она.

Трудно давать по физиономии женщине с седыми волосами, поэтому я просто зашел в ванную и пустил воду. Обжигающая ванна может охладить нервы. Когда она наполнилась, я испугался залезать. Мое больное тело к тому времени настолько окостенело, что я боялся утонуть.

Я вышел в переднюю комнату и с усилиями умудрился стащить с себя рубашку, штаны, ботинки, чулки. Зашел в спальню и влез в постель рядом с Фэй. Я не мог найти себе места. Каждое движение мне чего-то стоило.

Единственное время, когда ты один, Чинаски, подумал я, это когда едешь на работу или с работы.

Наконец, я улегся на живот. Все болело. Скоро назад на почту. Если удастся уснуть, то будет легче. То и дело я слышал шелест страницы, звук поедаемой конфеты. То был вечер одной из ее писательских мастерских. Если б только она еще свет выключила.

– Как мастерская прошла? – спросил я с живота.

– Меня беспокоит Робби.

– О, – сказал я, – что случилось?

Робби был парнем лет под 40, который всю жизнь прожил с мамой. Все, что он писал, как мне сказали, – ужасно смешные рассказы о Католической Церкви. Робби в натуре отрывался на католиках. Журналы были просто не готовы к Робби, хотя кто-то в Канаде его как-то напечатал в журнале. Я видел Робби в один из своих выходных вечеров. Я отвез Фэй к тому особняку, где они читали друг другу свое барахло.

– О! Вон Робби! – воскликнула Фэй, – Он пишет ужасно смешные рассказы о Католической Церкви!

Она показала его мне. Робби стоял к нам спиной. У него жопа была широкой, большой и мягкой; она свисала ему в брючки. Неужели они не замечают, подумал я.

– Не хочешь зайти? – спросила Фэй.

– Может, на следующей неделе…

Фэй положила в рот еще одну шоколадку.

– Робби встревожен. Он потерял работу экспедитора на грузовике. Он говорит, что не может писать без работы. Ему нужно ощущение надежности. Он говорит, что не сможет писать, пока не найдет другую работу.

– Ох черт, – сказал я, – я могу найти ему другую работу.

– Где? Как?

– На почте людей берут налево и направо. И платят неплохо.

– НА ПОЧТЕ! РОББИ СЛИШКОМ РАНИМЫЙ, ЧТОБЫ РАБОТАТЬ НА ПОЧТЕ!

– Извини, – сказал я. – Я думал, стоит попробовать. Спокойной ночи.

Фэй мне не ответила. Она рассердилась.

Пятницы и субботы у меня были выходными, поэтому по воскресеньям приходилось круче всего. Плюс тот факт, что по воскресеньям меня заставляли приходить на работу в 3.30 дня, вместо обычных 6.18.

В то воскресенье я пришел, и меня сразу поставили в секцию циркуляров участка, как обычно и бывает по воскресеньям, а это означало, по меньшей мере, восемь часов на ногах.

Помимо болей я начал страдать припадками дурноты. Все кружилось, я был близок к обмороку, потом брал себя в руки.

То было жестокое воскресенье. Пришли какие-то подруги Фэй, сели на кушетку и зачирикали, какие они на самом деле великие писатели, действительно лучшие во всей стране. Единственная причина, по которой их не печатали, заключалась в том, что они не – как они сами говорили – посылали свои вещи.

Я посмотрел на них. Если они писали так же, как выглядели, как пили кофе, хихикали, макали пончики в сахарную пудру, не имело значения, посылают они свои вещи или засовывают себе в жопу.

В то воскресенье я сортировал журналы. Мне нужен был кофе, два кофе, что-нибудь поесть. Но все супы повылазили наружу и стояли впереди. Я подорвал через задний ход. Надо было срезать путь. Кафетерий находился на втором этаже. Я работал на четвертом. Возле мужского сортира была дверь. Я посмотрел на табличку.

ОСТОРОЖНО!

НЕ ПОЛЬЗУЙТЕСЬ

ЭТОЙ ЛЕСТНИЦЕЙ!

Прикол такой. Я же был мудрее этих засранцев. Они просто повесили табличку, чтобы такие умные парни, как Чинаски, не ходили в кафетерий. Я открыл дверь и стал спускаться. Дверь за мной захлопнулась. Я спустился на второй этаж.

Повернул ручку. Что за хуйня! Дверь не открывалась! Она была заперта. Я снова поднялся. Мимо двери третьего этажа. Ее я пробовать не стал. Я знал, что она заперта. Как и на первом этаже. К тому времени я уже довольно хорошо усвоил, что такое почтамт. Когда тут расставляли ловушку, то делали это тщательно. У меня оставался единственный незначительный шанс. Я был на четвертом этаже. Дернул ручку. Заперто.

По крайней мере, дверь находилась у мужского сортира. В мужской сортир постоянно кто-то заходил и выходил оттуда. Я ждал. Десять минут. Пятнадцать минут. Двадцать минут! Неужели НИКТО не хочет посрать, поссать или просто посачковать? Двадцать пять минут. Тут я увидел лицо. Я побарабанил по стеклу.

– Эй, приятель! ЭЙ, ПРИЯТЕЛЬ!

Он меня не слышал или делал вид, что не слышит. Промаршировал в сральник.

Пять минут. Потом появилась еще одна рожа.

Я постучал сильнее:

– ЭЙ, ПРИЯТЕЛЬ! ЭЙ. ТЫ, ХУЕСОС!

Наверное, он услышал. Посмотрел на меня сквозь укрепленное проволокой стекло.

Я сказал:

– ОТКРОЙ ДВЕРЬ! ТЫ ЧТО, НЕ ВИДИШЬ, ЧТО Я ТУТ? Я ЗАПЕРТ, ДУРЕНЬ! ОТКРОЙ ДВЕРЬ!

• Предыдущая
• 23/31
• Следующая