Самые страшные войска - Скутин Александр Витальевич - Страница 4
- Предыдущая
- 4/81
- Следующая
Долго потом еще из каптерки раздавались отборные матюги…
Вставать не хочется
Если вспомнить, что хорошего я помню о службе, то в первую очередь вспоминаются ребята, с которыми служил. С некоторыми и сейчас видимся. Это братство нам не забыть.
Во вторую очередь – хороший крепкий чай, который помогал нам перенести суровые северные морозы. Со снабжением у нас дела были неважные. Проще говоря – отвратительно кормили. А вот чай был самый лучший, индийский, изумительного качества, в то время как вся страна пила азербайджанский и грузинский чай (пыль грузинских дорог). Почему так – не знаю.
И еще вспоминаются фанерные вагончики, в которых мы жили на вахте всю неделю. В казармы приезжали только на выходные. Казарма – это не то, отстой, как сказали бы мои дети. Казарма – это сто с лишним человек в одном помещении, вечный шум, галдежь, бесконечные построения, отбой-подъем по команде, отрывистые команды отцов-командиров, несмолкаемый мат прапорщиков, а в перспективе – возможность угодить в наряд, например на чистку картофеля на всю ночь. Короче – вокзал, а не жилье.
Другое дело вагончик. Неярко мерцает под потолком лампочка, питаемая от дизель-генератора в крайнем вагончике. Тихо потрескивают дрова в печке. Негромко звучит музыка из раздолбанного транзистора, питание – от тракторного аккумулятора. Можно раздеться и вытянуть ноги на койке, помечтать, пуская дым к потолку, почитать газеты, журналы, что завозят на вахту с гарнизона.
В общем, я за казарму и четверть вагончика не дам.
Строить тебя в вагончике никто не будет, подъем и отбой превращаются в какие-то расплывчатые, необязательные понятия. Успел к завтраку и хорошо, какой еще, к дьяволу, подъем. Но берегись, если на вахту приедет командир отряда, комбат. Он тебе и про подъем-отбой, и про службу, и про присягу напомнит. Будешь по десять раз подъем-отбой за 45 секунд делать, да еще и с пяток кругов вокруг вахты побегаешь.
Устроен вагончик просто. Каркас на полозьях обшит фанерой, между листами фанеры – стекловата для утепления. Как войдешь – тамбур с чугунной печкой. В метре над печкой железная сетка, на которую складывают для просушки валенки, портянки и т. д. Все это, наверное, издает жуткую вонь. Сказать наверняка трудно, потому что ее никто не замечал. Из тамбура – две двери в кубрики, где стоят двухъярусные койки.
Печка греет очень жарко, но вагончик старый, битый при неоднократных переездах, все тепло выдувает быстро. И поэтому когда на верхнем ярусе коек нельзя дотронуться до горячих дужек кровати, на болтах, что в полу, выступает иней.
Итак – зима. Дружно храпит дорожное воинство: водители самосвалов, бульдозеристы, экскаваторщики. Дорожно-строительная колонна. Или просто дурколонна, как нас называли.
Я проснулся от собачьего холода. Было уже седьмой час. В принципе, должен быть подъем, но в вагончике-камбузе все равно раньше восьми завтрак не будет готов, так что час-полтора еще поспать можно. Вот только холодно, не уснешь уже. Я слышал, что все уже давно проснулись, и ворочаются под одеялами, пытаясь согреться. Хрен тут согреешься – печку затопить надо. Дрова есть, встал бы кто-нибудь, растопил, что ли. Похоже, что остальных тешила та же мысль, вставать никто не хотел. Охота была из-под одеяла в еще больший холод вылезать, одеваться, с дровами возиться!
Холод – мой главный враг на Севере. Мне приходилось голыми руками в 40-градусный мороз закручивать болты на МАЗовском кардане (там мелкая резьба и в рукавицах гайки не закрутишь).
Я отдирал от ноги примерзшие обледеневшие портянки. Трижды за два года обмораживал пальцы на руках, к счастью, не очень сильно.
И постоянно боялся замерзнуть (прецеденты у нас бывали). Иногда вдруг на тебя наваливалось сладкое оцепенение, уходила боль, усталость, заботы. Тебя охватывало блаженное состояние и легкое, сладостное головокружение. В таких случаях я рывком встряхивался, боялся, что вот так однажды не очнусь и замерзну. Было и легкое сожаление: а может лучше было б и не просыпаться, чтоб не видеть эту гнусную, мерзкую действительность.
Холод я бы еще долго терпел, но приспичило на улицу по малой нужде, это от холода бывает такое.
Никуда не денешься, придется вылезать из под одеяла, одеваться, идти на улицу. В отличие от зубной боли эта боль сама не пройдет.
Я быстро сбегал за вагончик, до ближайшей елки, и вернулся обратно.
В обоих кубриках тихо переговаривались, никто уже не притворялся спящим. Расчет верный – раз уж я встал, то растоплю печку, все равно согреться надо. Я открыл топку, стал загружать ее дровами. Сверху полил их соляркой из баночки, чтобы лучше разгорались. Двери в кубрики были закрыты, ребята меня не видели, поэтому они притихли, прислушиваясь к моей возне с печкой.
Наша печка имела паскудный характер, пока не прогреется дымоход дым идет не в трубу, а обратно, через поддувало в вагончик. Я поджег дрова и дым потянуло в вагончик. Тамбур стал наполняться отвратительной соляровой гарью. Я открыл дверь на улицу, чтобы проветрить.
– Саня, кто там пришел? – крикнули из кубрика.
Я среагировал мгновенно (Сейчас вам устрою дешевую жизнь!):
– Здравия желаю, товарищ полковник! – громко, четко сказал я.
И прикрыл дверь.
И моментально в обоих кубриках все вскочили, стали судорожно одеваться, кто-то спрыгнул кому-то на ногу и получил за это в морду, слабо пискнув. Кто-то перепутал ватные штаны, у кого-то запропастилась шапка. Наконец, все оделись, и сели на койках, боясь выглянуть, вдруг комбат еще возле вагончика.
Я зашел в кубрик, скинул валенки и довольный собой, растянулся на одеяле. Людям гадость – на сердце радость. Не хотели печку топить!
– Саня, где комбат?
– Пошел к другому вагончику.
– А ты чего завалился, он ведь вернуться может, давай по быстрому на камбуз, там поди уже завтрак готов.
– Да забил я на комбата!
– Ты чо, оборзел вконец?
– А что, не видно!
Они уже ничего не понимали, а я невозмутимо лежал, про себя наслаждаясь ситуацией. И тут в окошке увидели, что с камбуза идет какой-то салага с чайником в руке.
- Предыдущая
- 4/81
- Следующая
