Суринам - Радзинский Олег - Страница 13

Кэролайн повернулась к Адри:

— А он вообще что-нибудь знает про Уатта-Водун?

— Нет, — сказала Адри. — Он со своими интеллектуальными друзьями в Нью-Йорке ищет эзотерическую мудрость. А про Уатта-Водун он не знает ничего.

— Эзотерическую мудрость? — Мистер Рутгелт по-британски протяжно акцентировал слова. Он повторил: — Эзотерическую мудрость? И какого сорта?

— Папа. — Адри нашла глазами Илью и отвернулась. — Обычного сорта. Того сорта, что ищут люди, начитавшиеся разной эклектической чепухи. Тамплиеры, исторический Иисус, Грааль. Мир как иллюзия, как обещание чего-то ещё.

— Чего же? — Мистер Рутгелт повернулся к Илье. — Что же, вы думаете, вас ожидает за этой дымкой иллюзии? Что там спрятано?

Он был явно заинтересован: мистер Рутгелт действительно хотел знать мнение Ильи о мире как обещании.

Илья решил принять вызов. Он не боялся; он просто хотел, чтобы Адри была на его стороне. Илья не знал уровня информированности мистера Рутгелта о предмете и потому начал с базовых вещей.

— Так называемый реальный, видимый мир — это не всё. Я совершенно уверен. Имеется куча свидетельств паранормальных явлений, которые наука не может объяснить. Вы же не будете это отрицать.

— Не буду, — согласился мистер Рутгелт. — И вам не советую. Но позволю себе процитировать Ньютона: «Ни один закон природы не может даже на мгновение перестать работать». Например, закон гравитации: притяжение Земли не позволяет телам с определённым удельным весом подниматься в воздух и находиться там продолжительное время без внешнего воздействия. Что же происходит, например, в случае левитации? А ничего любимого вами паранормального: мы присутствуем при работе другого закона природы, который пока неизвестен науке. То есть закон гравитации остаётся в силе, но работает и другой закон, пока науке неизвестный. А кто-то его знает и использует. Вот те, кто эти законы знают, и есть маги. Как если бы кто-то включил карманный фонарь во времена керосиновых ламп. И это не паранормальные, а вполне нормальные явления. Ничего паранормального вообще нет. Есть лишь то, что наука пока не узнала.

Илье стало скучно: мистер Рутгелт говорил очевидные вещи, и в этих вещах не было тайного знания. Магия Илью не интересовала. Его интересовало тайное знание, что поможет ему обрести понимание всего. Он попытался это объяснить. Все слушали молча, только Кэролайн тихо переводила для Омы.

— Вот почему так, например, важен исторический Иисус, — закончил Илья. — С ним связана тайна Грааля, тайна, которую пытались раскрыть все секретные общества на протяжении веков. Кем он был в действительности, зачем пришёл, кем послан. Это определило мировую культуру на протяжении двух тысяч лет. Это, а не люди, живущие на парамарибском рынке и толкующие об оборотнях.

Какое-то время все сидели молча. Свет начинал редеть по краям, и небо стало сворачиваться лиловым. Затем кто-то из Рутгелтов рассмеялся. Илья поднял голову; смеялся Руди.

— Прости, — сказал Руди. — Всё, что ты говоришь, так глупо. Ты живёшь в плену иудео-христианских символов, которые люди придумали сами. Они сами выдумали эти мифы и делают вид, что это было дано свыше и требует разгадки. Они сами написали тексты своих священных книг и теперь пытаются разгадать тайну этих текстов. А ничего тайного и сакрального в этом нет: просто образы-символы, придуманные самими людьми. И всё. Ты здесь ничего не разгадаешь: нечего разгадывать. И не во что верить.

— Илуша. — Он научил Адри этой форме своего имени; она любила так его звать, но ей никак не давалось мягкое «л». — Руди прав. Ты любишь мистику, потому что она не имеет конечного решения и не требует действия. А в магии нет ничего мистического: магия — это практика, это действие, это то, как мир работает на самом деле. Особенно Уатта-Водун. Не путай, — продолжала Адри, — не путай африканскую магию с другими. Многое, что известно как магия, просто мистификация: зритель видит то, что ему внушается. Законы реальности при этом не меняются; лишь временно меняется наше видение этой реальности. Нам кажется, что белое становится чёрным, но оно остаётся белым. В Уатта-Водун, напротив, маг манипулирует не восприятием реальности, а её тканью, её составными элементами. Он действительно летает, действительно меняет форму, действительно исчезает. Понимаешь? Исчезает, а не становится невидимым.

— О’кей, о’кей. — Илья устал. — Я понял: исчезает. А почему ты тогда против того, чтобы меня повезли к вашему колдуну?

Ответа ждали все, не только Илья. Адри помедлила, а потом сказала тихо, словно для себя:

— Потому что я не хочу знать, чей ты оборотень. Я не хочу знать, кто ещё в тебе живёт.

Какое-то время опять все молчали. Затем мистер Рутгелт сказал:

— Мы едем к Ам Баке. — Мистер Рутгелт остался сидеть в кресле, но произнёс это так, будто он уже встал и идёт к машине. — Сегодня. Сейчас.

БЫВАЕТ — не всегда, не часто даже, но случается, что проснешься, и мир вокруг целый. Не нарезанный окнами на прямоугольники внешней жизни — кусок стены напротив, чужое проживание в кадре оконных рам через колодец двора, а твой, весь твой. И небо над тобой целое, сколько хватит взгляда, и лодка несет тебя по реке, а над головой — большие, невиданные ранее птицы. Мир в такие дни целен, и хочется верить, что он такой всегда. Или должен всегда таким быть.

«Однако что мир, — думал Илья. — И мира-то никакого нет, одна иллюзия». Он открыл глаза посмотреть, так ли это. Мир был всё тот же — джунгли по обеим сторонам густокоричневой реки, неясной сквозь клочья белесого утреннего тумана. Мир был ранний — видать, сам только проснулся.

Руди и миссис Рутгелт сидели под дальним, кормовым концом брезентового навеса и разговаривали с Ам Баке. Их речь долетала обрывками, клочковатыми, как туман. Казалось, что солнце взойдет и съест и их разговоры, и белесую мглу над рекой.

Шум мотора сглатывал слова, и Илья подумал, как всё это похоже на фильмы Ромера: сидят люди и говорят, говорят, а фон в кадре сам по себе; выключи звук — и ничего не изменится.

Он вспомнил, что перед отъездом в Суринам — в другой, далёкой теперь жизни десять дней назад — читал в «Нью-Йорк тайме» статью о Ромере. Оказывается, звали того вовсе не Эрик Ромер, а как-то совсем по-другому, Жан-Клод что-то, и был он родом из Эльзаса.

Илье стало интересно, и он начал придумывать Ромеру другую биографию. Например, не отвоюй французы у немцев Эльзас в свое время, Жан-Клод родился бы в Германии вместо Франции.

Илья зажмурился от удовольствия — жизнь Ромера представала теперь во всём блеске абсурдности новых вариантов. Случись так, Ромер мог стать не кинорежиссером-новатором, снимающим чувственные фильмы про девичьи колени, а нацистским офицером, методичным и сентиментальным садистом, поверившим в спесь арийской крови и свою личную миссию быть частью общего муравейника Фатерланд. Дальше выходило ещё интереснее: во время войны этот Ромер, то есть не тот Ромер, а новый Ромер, фашист, стоит в оккупированной немцами Франции; у него завязывается роман с местной женщиной, она рожает сына, и тот становится знаменитым французским кинорежиссером.

«Интересный сюжет, — подумал Илья. — Жаль только, что Ромер родился, кажется, в двадцать девятом и никак не мог воевать». Ему стало грустно, что жизнь всё придумала по-другому.

Они плыли всю ночь, покинув Парамарибо в темноте, — так решил Ам Баке. Илья было начал спорить, что ему нужно вернуться в Хасьенду, взять с собой вещи и попрощаться с Адри, но миссис Рутгелт сказала, что ничего этого не надо. Она и Руди отправились с ним, также без вещей, без подготовки, просто в ночь, где их ждала чёрная река. Ома осталась в большом, нелепо построенном доме Ам Баке, полном ниоткуда возникающих женщин и разного возраста детей.

Всё происходящее казалось настолько нереальным, что Илья решил не сопротивляться. Вещи теперь случались сами собой, никто не готовил следующий шаг, не обдумывал, не планировал; люди и события двигались от одного решения к другому. Илья чувствовал чужую волю, но не мог понять, откуда она исходит. Это было как ветер; а как спорить с ветром? Он просто должен перестать дуть.