Суринам - Радзинский Олег - Страница 17

В парамарибском порту дом поставили на большой открытый грузовик, оборудованный подъёмным краном. Утром, точно в шесть часов, как просила миссис Рутгелт, в ворота Куммеров позвонили. После недолгих препираний со служанкой фро Куммер разбудили, и она появилась у входа в тот момент, когда дом, её дом, что должен был стоять в Оуд Плаатс и означать её право на эту землю, висел в воздухе, опутанный канатами, и четверо чёрных мужчин маневрировали верёвками, пока дом не встал посреди её богатой улицы, перегородив движение и заняв собой всё видимое пространство. Мужчины отцепили канаты, а один из них, самый чёрный, подошёл к фро Куммер и, поздоровавшись, протянул уведомление о доставке. Фро Куммер автоматически расписалась, все ещё не веря в происходящее.

— Что это? — спросила фро Куммер. — Зачем?

— А это фро Рутгелт прислала обратно ваш дом. — Мужчина улыбнулся; теперь можно было сказать заранее выученную фразу: — Здесь он будет лучше смотреться.

Первый раз Илья слышал эту историю от Адри; они лежали на ковре в её квартире на Линкольн Сквер, радостные и пустые от только что случившейся любви. Осень кружила за окном пока ещё тёплым ветром, но в ранних сумерках уже таилось обещание смены сезонов. Теперь, в пересказе Руди, здесь, в джунглях у тёмной реки, где лица сидящих вокруг освещались лишь капризом костра, история о доме фро Куммер почему-то казалась невероятнее, чем на углу Бродвея и 63-й.

Илья был немного пьян: он ничего не ел уже около трёх дней и по вечерам, как сейчас, пил ром, запивая его горячей водой. Это притупляло ощущение голода, и ром разливался внутри теплом, как горячая кровь.

Сегодня после десятичасового обливания Ам Баке объяснил ему, что завтра — последний день процедуры. Они стояли перед почти пустой бочкой — Дези, как обычно, справа от Ильи. Ам Баке поставил ведро на землю; внутри мокро блестели прилипшие листья.

Ам Баке что-то спрашивал Илью, но тот не мог понять. Ам Баке оглянулся и позвал Руди. Выяснилось, что перед завтрашним концом процедуры он хочет знать, имеются ли у Ильи жалобы на здоровье. Физическое здоровье, пояснил Руди. Он улыбался.

Илья сказал, что много лет — с тюрьмы — его мучит гайморит, вызывающий сильные мигрени. Илья показал на лоб. Ам Баке кивнул. Затем он взял из бочки короткую ветку, почти без листьев, и запел. Ам Баке пел хуже, чем Ваутер: его песня была как хриплое дыханье, в котором угадывались слова. На полуноте Ам Баке прервался и окунул ветку в бочку. Он сказал что-то короткое и хлёстко ударил Илью веткой по переносице. И ещё раз.

Было больно и как-то особенно мокро, хотя на Илью и так лили воду весь день. Илья почувствовал, что у него в переносице начался пожар, словно горячий воздух, столп горячего воздуха неизвестно откуда устремился туда снизу. Стало жарко, а потом эта струя превратилась в поток, ещё шире и горячее, и вдруг у Ильи как будто выскочила из переносицы пробка, и горячий воздух прошёл в лоб и заполнил там всё ровным жаром. Было приятно, и Илья знал, что больше у него никогда не будет мигреней.

Сейчас, хмельной от рома и голода, Илья смотрел, как костёр догорал и поленья превращались в угли, покрытые красным налётом. Все, кроме него и Ам Баке, устроились на ночь в гамаках. Илья встал, пошатнулся, кивнул Ам Баке и пошёл к своему тенту. Ам Баке пошёл за ним.

Процедура была простой и совершалась каждый вечер, с первого дня на реке: Илья забирался под свой тент, а Ам Баке расставлял чуть поодаль вокруг тента большие речные камни. Затем он укладывал толстый просмолённый канат внутри образованного камнями круга. Потом Ам Баке шёл к костру и приносил огонь. Он поджигал канат, и они оба смотрели, как тот горел внутри круга камней, чадя в лиловую ночь джунглей. Ам Баке стоял и смотрел на тлеющий во влажной темноте канат с внешней стороны круга, а Илья — с внутренней. Оба молчали; что тут скажешь?

В первый вечер Илье объяснили, что он не может выходить из круга до утра, пока Ам Баке не уберёт все камни. Почему-то было важно убрать все камни, а не просто отодвинуть пару из них для прохода. Илья должен был оставаться внутри всю ночь, и никто не мог пересекать линию круга. Почему — Илья так и не понял. Он лишь понял, что это важно. Важнее всего.

Илья забрался в гамак и накрылся тряпкой, не дававшей тепла. Для уюта. Он следил сквозь щель между двумя кусками брезента, как догорает канат, и чувствовал, что становится всё пьянее. В лежачем положении ром действовал сильнее, наполняя голову лёгким туманом. Всё вокруг казалось расплывчатым и чуть кружилось. Неожиданно темнота надвинулась на него из тёмных брезентовых углов, и Илья уснул.

Он проснулся глубокой ночью, оттого что был не один. Кто-то узкий лежал рядом в гамаке, где и одному было тесно, лежал, прижавшись к Илье и обняв его. Другое тело лежало почти на нём, места-то не было. Илья не испугался; однако знал, что это не сон.

Илья попытался отодвинуться и встать. Но руки вокруг него сомкнулись сильнее, и он почувствовал тепло мягких губ у себя на лице.

— Тш-ш, — шепнула Адри. — Тш-ш. А то всех разбудишь.

ТЕМНОТА внутри тента была неровной и почему-то казалась серее в углах. Самое тёмное место было там, где висел гамак, и Илья не мог видеть Адри. Вдвоём в гамаке было неудобно, но они не жаловались; они сжались в одно и разговаривали, шепча друг другу глупые слова ни о чём.

— Скучал? Скучал? — шептала Адри между поцелуями. — Нет, скажи, как скучал.

Она уже была сверху и взяла его в себя, но оба не спешили двигаться, наслаждаясь знакомым ощущением проникновения. Это чувствовалось как возвращение домой.

— Скажи, что страдал без меня, — требовали её губы. — Если не страдал, я сейчас уйду.

И она прижималась ещё сильнее, позволяя ему проникать всё глубже, и скользила на нём, ища оптимальный угол соития в качающейся над земляным полом брезентовой темноте. Потом слова кончились; их заменило дыхание, что теперь жило в тенте вместе с ними.

Было слышно, как в ночи растут джунгли.

В заключении Илья провёл без женщин пять лет. Он был вечно голоден, и это чувство пересиливало, забивало, убивало остальные желания. Он всегда хотел есть и мало думал о чём-то другом. Жизнь до тюрьмы вспоминалась всё меньше, жизнь после тюрьмы не казалась реальной. Прошлое стало будто сон, будущее таилось вдали. Настоящее же было тут, рядом; неотступное, как подъём поутру, постылое, как холод по ночам. Илья жил настоящим и хотел есть.

В ссылке, в Сибири Илья попал на ЛЗП «Большой кордон». Кордон был не очень большой: шестьсот семьдесят человек ссыльных, особняк да строгий. ЛЗП, лесозаготовительный пункт, стоял посреди тайги, и их возили на работу — на повал — без конвоя, что для Ильи было ново. Однажды он спросил старого зэка по кличке Чекмарь, отчего начальство не боится побегов. И почему никто не бежит.

— Куда? — удивился Чекмарь. — Всюду одно.

Чекмарь не знал свободы: он сидел с малолетки, привычно меняя зоны и меряя судьбу от этапа до этапа. Ему было можно верить.

Раз в два, порою три месяца к ссыльным приезжали проститутки. Они устраивались в сушилке, тёмном жарком закутке, куда обычно вывешивали мокрую одежду и где хранили валенки. В бараке стояло радостное оживление, какое бывает перед амнистией. Зэка помоложе глупо смеялись и толкали друг друга локтями. Те, кто постарше, продолжали играть в карты и посматривать на дверь сушилки, пропускавшую внутрь и обратно ждущих и уже дождавшихся мужчин. Те, кто постарше, не ходили и вообще делали вид, что их это не касается. Разве что курили жаднее.

День, когда приезжали проститутки, зэка называли «мокрый день».

Проститутки были бывшие зэчки, что освободились из местных зон и не могли вернуться домой. Они ездили по ссыльнопунктам и дарили радость всем этим убийцам, ворам, грабителям, всем, кто их ждал. Они брали недорого, и если не было денег, можно было расплатиться чаем или хорошими рукавицами.