Суринам - Радзинский Олег - Страница 32

Они собрали корни, и Ва Оджи разжёг огонь внутри пня упавшего от грозы дерева. Пламя ело ствол изнутри, и они долго смотрели, как оно сжигает само себя. Затем старик подложил в огонь несколько кореньев, из тех, что они собрали. Он показал пальцем на коробочку тефиллин на лбу у Кассовского. Кассовский привычно показал наверх.

Старик кивнул и начал что-то петь. Он пел негромко, сидя на корточках и не в такт постукивая ладонями по земле. Затем он повернулся вокруг себя, и на секунду Кассовскому показалось, что на месте Ва Оджи закрутился белый туман. Туман исчез, и Кассовский увидел пуму.

Она была совсем рядом, и он знал, что это Ва Оджи. Хотя сам Ва Оджи никуда не пропал; он тоже был здесь, его просто не было видно.

— Я до сих пор не знаю, как объяснить это ощущение. — Кассовский развёл руками, призывая Илью на помощь. — Старик никуда не исчез, он остался на месте, я знал, что он сидит, где сидел, но его не было видно. Он стал пумой и остался собой, но невидимым. И оба — и он и пума — были настоящие.

Кассовский не знал, сколько времени это продолжалось. Потом он снова увидел Ва Оджи, сидящего рядом с ним на корточках. Тот был мокрый, будто его только что вытащили из воды. Пумы больше не было.

Старик не пел и смотрел на Кассовского без улыбки. Он показал на тефиллин у того на лбу, потом махнул рукой туда, где раньше стояла пума. Он что-то объяснял Кассовскому, и тот наконец понял, что старик хочет.

Он просил, чтобы Кассовский показал ему, на что способен его бог. Что он может делать. Ва Оджи мог превращаться в пуму. Он мог лечить листьями. У него в мешочке из кожи пекари лежали маленькие речные раковины, керри, и они говорили ему, кто чем болен и как нужно лечить. Его боги говорили с ним напрямую и были в его жизни каждый день. Они знали, когда время идти на охоту, а когда лучше остаться дома и выкапывать батат.

Кассовский потрогал тефиллин; Яхве не мог помочь ему охотиться на пекари. Яхве был далеко и занят своими делами. Кассовский вдруг понял, как бесполезен его бог. Он был богом книг, которые написали о нём люди. Он требовал поклонения и веры. Боги Ва Оджи были настоящие боги: они помогали людям добывать пищу и жить.

Кассовский развязал кожаный ремешок, снял со лба тефиллин и протянул старику. Кассовский покачал головой: он ничего не мог, не умел. Его бог был бесполезен.

Старик понял. Он взял тефиллин и попробовал его на ощупь. Его чёрные пальцы гладили чёрное дерево, внутри которого лежали слова ни о чём. Затем Ва Оджи сказал что-то короткое и бросил тефиллин в огонь. Он встал и пошёл прочь, не оглядываясь и не зовя Кассовского следовать за собой.

Кассовский остался у пня. Он смотрел на огонь, пока тот не превратился в серые угли.

Утром старик разбудил Кассовского и повёл к реке, над которой висел сиреневый предрассветный туман. Там их ждала лодка. В ней сидели двое молодых марунов. Они улыбались Кассовскому. Ва Оджи показал на лодку и махнул рукой вниз по течению. Кассовский всё понял. Он не стал спорить и сел на корме. Лодка развернулась и поплыла вниз. Кассовский обернулся, чтобы помахать старику на прощание, но того уже не было на берегу.

Через два дня они приплыли в торговой посёлок, куда раз в неделю приходила большая лодка с товарами. Кассовский сидел на пристани, завёрнутый в таллит, и слушал, как маруны что-то объясняют толстому весёлому креолу.

Креол владел магазином, и в этом магазине — маленькой комнате, заставленной ящиками и мешками, — Кассовский прожил три дня. Креол дал ему майку и старые, отрезанные по колено брюки. Ещё он дал Кассовскому резиновые пляжные тапочки с перепонкой между пальцами. При ходьбе перепонка больно впивалась и мешала идти.

Потом пришла лодка, и его повезли вниз по реке, пересаживая на всё большие и большие суда. Они плыли на север, и Корентин Ривер становилась всё шире и шире.

Одним утром они приплыли в большой порт, и дальше на север не было земли, только вода. Капитан баржи, китаец, показал на воду и сказал:

— Океан. Атлантика.

Порт назывался Ниеюв Никери, Новый Никери. Здесь Кассовского в первый раз допросил полицейский, который дежурил в порту. Полицейский говорил по-голландски, а Кассовский на идише. Полицейский понял, что Кассовский прибыл из Гайаны. Полицейский сказал, что он должен отправить Кассовского в столицу, Парамарибо. Кассовскому было всё равно: его бог ничего не мог для него сделать.

Он прожил в порту неделю, прямо в полицейском участке. Потом пришёл паром, и Кассовского отвезли в Парамарибо.

— Тогда это ещё была голландская колония. — Кассовский дожевал свою травку, и ему было нечего вертеть в пальцах. — Из столичной полиции меня сразу отвезли в американское консульство, где я рассказал, как потерялся, когда путешествовал по Гайане. Никаких особых формальностей тогда не было: у меня просто спросили номер моей социальной карточки и предложили заполнить форму для восстановления паспорта. Консул дал мне денег и посоветовал дешёвую гостиницу. Через день мне выдали временный паспорт, и я мог возвращаться в Нью-Йорк. Я поблагодарил консула, сказал, что зайду завтра, и ушёл. Весь день я бродил по Парамарибо, среди яркой незнакомой толпы, чужой среди чужих, и был счастлив. Я не хотел возвращаться в Боро-Парк к своей бледной, немощной Хане, к Торе, молитвам, чёрным шляпам и словам о далёком боге, который живёт только в книгах. Я хотел остаться здесь и служить другим богам. Я хотел научиться превращаться в пуму.

Он сделал паузу и посмотрел на Илью. Солнце стояло высоко в саду, высушив шарики дождя на листьях. В воздухе висел пар, и пахло терпкими цветами.

— Так я очутился в Парамарибо, — сказал Кассовский. — И до сих пор здесь живу.

Илья кивнул. Он посмотрел Кассовскому прямо в глаза.

— Интересная история. — Илья встал. — Только как, после всего, что со мной тут случилось, я знаю, что это правда? Как я могу вам теперь верить?

Кассовский улыбнулся:

— Никак. Это — правда сейчас. Это — моя история обо мне сейчас. Но это не значит, что завтра или даже сегодня я не расскажу вам о себе совершенно другую историю.

Кассовский тоже поднялся, и они молча стояли рядом, глядя друг другу в глаза.

— Всё, что мы знаем о мире, — сказал Кассовский, — это рассказанные другими истории.

ОДНАЖДЫ Илья тонул.

Когда ему было три года, его неожиданно увезли из Москвы в Аше, маленький черкесский аул под Сочи. Врачи нашли у Ильи астму, и было велено менять климат: ему прописали жить у моря.

В Москве стояла поздняя осень — октябрь, и когда после двух суток в поезде Илья вышел на перрон, где светило солнце и росли странные южные деревья, он был ошеломлён обилием света. Мама побыла с ним неделю, а потом оставила на бабушку и вернулась в Москву. Илья не мог понять, почему кто-то может хотеть отсюда уехать.

Они сняли комнату у черкесской семьи с шестью дочерьми. Хозяев звали дядя Ислам и тётя Фатима. Они говорили на странном русском языке, которого Илья до того не слышал: их русский дыбился гортанными кавказскими звуками, как горы вокруг. В саду рос инжир, и Илья был счастлив.

Через пару месяцев Илья уже понимал по-черкесски, а весной стал говорить свободно. Его друзья, Сулейман и Мусса, ходили босиком до конца ноября, и скоро он тоже перестал надевать носки, а потом и обувь. Они бегали по посёлку с большими мохнатыми собаками и искали коз, которые постоянно терялись, и родители посылали детей пригнать коз обратно. По вечерам становилось холодно, но они оставались на улице и играли в темноте, пропитанной терпким дымом, поднимавшимся из труб белевших в ночи домов.

Старшие мальчики ездили в ночное пасти лошадей. Илья тоже хотел с ними, но бабушка его не пускала. Сулейман был большой, ему исполнилось пять, и он ездил с десятилетним братом, сидя на одной лошади. У Ильи не было братьев: он был один ребёнок в семье, и некому было взять его с собой.